- Свидетелей прошу обратить внимание, - перевела мне девушка Анна Стогова. - Следы…
Вдоль плотного цветастого коврика, растянутого между входом и аркой внутреннего дверного проема, действительно просматривалась цепочка следов — почему-то, ярко-розового цвета. Эфирные отпечатки, по всей видимости, принадлежали человеку небольшого роста и с достаточно маленькой стопой.
Песья моя натура немедленно взяла верх над человеческой: мне захотелось, во-первых, принести пользу, во-вторых, показать себя с лучшей стороны, и, в-третьих, банально выпендриться. Кроме того, ваш покорный слуга был точно уверен, что на всю округу лучший нюх — именно у него, профессора Амлетссона, а он, в смысле, нюх, а не профессор, наверняка превосходит хитрые приборы, несомненно имеющиеся у экспертов.
- Женщина, - сообщил я переводчику, делая вид умудренный и слегка надменный. - Скажите эксперту, что эти следы оставила женщина. Это произошло не более двух часов назад, - я принюхался, избыточно и напоказ: вся нужная информация уже была получена мной посредством обычного дыхания, без театральных жестов. - Буквально перед взломом она посещала столовую: ела суп и куриные котлеты со сливочным маслом. Кажется, это блюдо называется po-kievski.
Конечно, лезть в работу профессионалов не следовало: я уже ожидал отповеди, гневной или безразличной, но эксперт кивнул, благодарно и неожиданно, и принялся набивать какой-то текст на сотворенной в воздухе эфирной клавиатуре.
- Фиксирует Ваше, профессор, мнение, - пояснила действия полицейского девушка Анна Стогова. - Его, конечно, нельзя применить в суде, но, как оперативную информацию…
Осмотр завершился, и с завершения прошло два часа. Еще прошел немного терзавший меня мандраж, вместе с волнением ушли опасения… Что не прошло, и проходить не собиралось — так это чудовищное недоумение, вызванное произошедшим.
Понимаете, эта неизвестная женщина (хотя, как мне негромко сообщила переводчик, полицейские допускали версию невысокого и некрупного мужчины — будто можно обмануть нюх давно не лакавшего алкоголя псоглавца!) - не взяла ничего, ну, или почти ничего ценного — не считать же за таковую ценность несколько мелких ирландских монет, вместе не стоивших и еврофунта!
На своих местах остались достаточно ценные вещи: новенький счетник, буквально накануне выданный мне для возможной сверхурочной работы, несколько украшений — колец и браслетов, которые я не надевал, отправляясь трудиться, и даже настоящие исландские документы, оставленные на самом видном месте.
Этот момент — нетронутые документы — до крайности удивил народного ополченца, одетого в униформу.
- Скажите, профессор, - полицейский обратился ко мне через посредство девушки Анны Стоговой. - Это действительный паспорт гражданина Исландии?
- Надо проверить. Его уже можно брать в руки? - уточнил, на всякий случай, я.
- Можно. Его даже не трогали, на обложке нет ни отпечатков пальцев, ни эфирного следа прямого воздействия, хотя, - полицейский произвел легкий пасс карандашным жезлом, - вот тут видно, что злоумышленник довольно долго и пристально смотрел именно на эту поверхность.
В виду, конечно, имелась поверхность тумбы, на которой я оставил свой паспорт этим утром — или, возможно, накануне. Сейчас непогашенная еще координатная сетка дополнилась значком, изображающим небольшой и примитивно нарисованный, но вполне узнаваемый, человеческий глаз.
Полицейский подал буквально пару эфирных единиц: слева от значка появилась поясняющая надпись, цифра «три» и советская буква, очень похожая на заглавную М, только, почему-то, в нижнем регистре. Я предположил, что в виду имеются минуты: о том, что в советском языке применяется иногда совершенно латинские термины, мне стало известно в первые же дни моего пребывания в Союзе.
Паспорт оказался у меня в руке очень быстро и самым логичным образом: я просто поднял его с тумбы.
- Смотрите, - я старался, чтобы действия и слова мои были как можно более далеки от переполняющего меня злого ехидства, но получалось, видимо, не очень хорошо: полицейский заметно напрягся. - Смотрите, - повторил я для пущей внятности, - вот это — обложка. Внутри нее — паспорт.
Я раскрыл книжечку документа в первом попавшемся месте, и местом этим, крайне удачно, оказался разворот с фотографией моей морды: значительно более юной, чем в оригинале, но все еще вполне узнаваемой.
- Вот. Фотография, все положенные надписи, голограмма. - Я закрыл паспорт и протянул его эксперту. - Можете убедиться сами.
Брать в руки мой паспорт полицейский отказался.
- Не имею права, - задумчиво и как-то даже грустно протянул он. - Мнению Вашему верю, в протокол вношу: гражданин Амлетссон утверждает, что найденный при осмотре документ — его личный паспорт гражданина Исландии.
Из дальнейших объяснений, сделавшихся, отчего-то, сбивчивыми и невнятными, следовало, что настоящие капиталистические документы — лакомый кусочек для разного рода криминального элемента, не до конца еще изжитого в Советской России, и похищения моего паспорта следовало ожидать от неизвестного в первую очередь.
В общем, мне следовало радоваться, я и обрадовался, но не до конца, поскольку во всей моей квартире не нашлось предмета всего одного, но достаточно для меня важного. Я не досчитался информационного кристалла, в тонких твердотельных схемах которого хранился мой личный архив.
Такой архив — штука сентиментальная и старомодная. Сейчас, в наш век электричества и эфирных хранилищ, мало кто держит семейные фотографии, личную переписку и видеозаписи особенно важных моментов жизни при себе постоянно: все это прекрасно размещается на гигантских служебниках информаториев, где и находится в безопасности куда большей, чем на носимом кристалле. Кристалл можно сломать или с легкостью потерять, что я, видимо, немногим ранее и проделал. Не принимать же всерьез версию того, что мой личный архив, даже мне самому, как правило, не очень нужный, понадобился кому-то еще?
Архив же куда более важный, рабочий и научный, пребывал ровно там, где ему и положено: внутри маленького сейфа, тоже, кстати, избежавшего вскрытия.
Полицейские удалились по своим важным делам, следом за ними ушла и девушка Анна Стогова: отправилась общаться с местным повелителем всего, что не приколочено, или приколочено, но не до конца.
По-советски эта должность называлась глуховатым словом zavkhoz, означала нечто вроде местного суперинтенданта, но с налетом героическим или прямо божественным: в прямые обязанности этого полезного человека входило буквально всё! Всё — в том числе, и установка новой двери взамен практически уничтоженной.
Ожидаемый легендарный герой, традиционного для советских вида дворф, явился неожиданно скоро: не прошло и получаса.
При себе дворф имел ящик с инструментами, заплетенную в толстую косу рыжую бороду и двоих помощников, со стонами и кряхтением тащивших новую дверь: стальную и в полном сборе, включая даже дверной косяк, ощетинившийся толстыми ригелями замка. Видимо, к поступившему запросу ответственный служащий отнесся со всем вниманием и добросовестностью: повторного взлома можно было не ожидать. Разве что, взлома всей стены, или, например, потолка.
- Guten Abend, - видимо, ради разнообразия, со мной поздоровались на хохдойче, почти сразу, впрочем, перейдя на британский и протянув для пожатия крепкую ладонь. - Суперинтендант Лызин. - И, ожидая, видимо, какой-то особенной, непонятной мне реакции, степенно поспешили уточнить: - не родственник!
Я, надо сказать, заметил: стоит советскому человеку вам представиться по фамилии, как немедленно оказывается, что точно такую же фамилию носил или носит кто-то знаменитый, печально или нет, и, значит, нужно немедленно уточнить, что он, представившийся, никакого отношения к тому, очень известному, не имеет.
Мне сложно это понять: что в моих родных краях, что в любых других странах, называемых на местный манер капиталистическими, никому бы и в голову не пришло, что убийца знаменитого ирландского барда Марк Чепмен имеет хоть какое-то отношение к основательнице компании Саузерн Юнион, и они оба — ко второй известной жертве Джека Потрошителя!
