Диалог 1
От Хмельницкого до Мазепы
Алексей Миллер: Надо определиться, что мы, собственно, хотим сделать, чтобы не возникло необоснованных ожиданий, потому что, хоть мы и историки, мы не считаем себя готовыми и вправе излагать, «как это было на самом деле». А в фокусе наших разговоров, которые будут охватывать тематику от XVII до XX в.,— в основном, конечно, концентрируясь на двадцатом,— будет вопрос о том, как наиболее острые проблемы истории сейчас трактуются, что мы знаем и чего мы не знаем, что из тех трактовок, которые функционируют в России или Украине, может действительно относиться к научному знанию, быть предметом научной дискуссии и научной критики, а что к науке заведомо не относится. Согласен?
Георгий Касьянов: Да. И нужно сказать, что мы говорим не о том, «что и как было», а о том, как говорят, пишут и рассуждают о том, что считается истинным.
Миллер: Это не значит, что нас не интересует то, «как это было». Мы пытаемся понять, что мы знаем об этом, тоже.
Касьянов: Да, мы хотим к этому приблизиться.
Миллер: Сегодня разговор пойдет о Хмельницком, о периоде Гетманщины и, может быть, дойдет до Мазепы. Мы оба не являемся специалистами по этому периоду, но, может быть, это и не самое важное, потому что он достаточно хорошо изучен, в этом его отличие от Второй мировой войны, голода 1932—1933 гг. и т. д., но при этом период имеет достаточно длинную историю политических манипуляций с ним. Вопрос в нарративе: как эта тема использовалась в худшем смысле этого слова и при советской власти, и сегодня в Украине и в России, потому что очевидно, что эта тема была и будет политической — и в XIX в., и в XX, и в XXI. Можно выделить три главных нарратива: официальный нарратив российской историографии имперского периода, который говорит о Хмельницком как об объединителе разорванных частей русского народа, т. е. великорусского и малорусского, как о борце с полонизмом — и здесь и лях, и ксендз этот полонизм олицетворяют. Далее, мне кажется, что это не очень акцентировалось, но тоже было — борец с еврейством в определенных кругах. Все это очень хорошо отразилось в проектах памятника Хмельницкому — того самого, который и до сих пор стоит на Софийской площади в Киеве.
С этим памятником связано много интересных историй, во-первых, слова «Богдану Хмельницкому — единая и неделимая Россия». Михаил Юзефович, малоросс и лютый противник украинских националистов в 1860—1880-х годах, придумал эту формулу, которая потом получила другой смысл — неделимости империи. Когда это писалось на памятнике, имелось в виду — от России «русской», которая объединяла великороссов, малороссов и белорусов, т. е. она единая и неделимая именно в этих своих трех частях.
В проекте памятника Хмельницкому изначально конь попирал ляха, потом лях был преобразован в иезуита. Из окончательного варианта эту фигуру вообще убрали по распоряжению Александра III, который посчитал, что не нужно лишний раз антагонизировать поляков.
Касьянов: В модели памятника, которая сохраняется в Русском музее в Петербурге, есть еще одна фигура — это еврей («жид» — в терминах того времени), который лежит за лошадью. То есть передние копыта как бы топчут ляха и иезуита, а еврей — архетипическая фигура — лежит уже поверженный и растоптанный сзади.
Я бы сказал, что в советском нарративе о Хмельницком присутствовало еще несколько сюжетов: первое — это воссоединитель, хотя слово «вос-соединение», если я не ошибаюсь, появляется в 1954 г., а до этого звучало по-другому, слова «присоединение» не стеснялись. Второе — борец за социальное освобождение, третье — борец — и это тоже в какой-то степени переписано из имперского нарратива — с иностранным порабощением, в данном случае с польским, и окатоличиванием. Заметим, что этот сюжет соединяет советский нарратив с национальным, или, если угодно, националистическим.
Миллер: Антиполонизм в разные периоды акцентировался больше или меньше. После Второй мировой, конечно, меньше. Отчасти снимался тот мотив, который был заметно сильнее в XIX в.,— мотив защиты православия. Но понятно, что все приключения Хмельницкого как персонажа далеко не закончились. И хорошо бы ты рассказал, как выглядит сейчас Хмельницкий в украинском нарративе.
Касьянов: Если вернуться к памятнику, то интересно, что булавой сначала Хмельницкий показывал вверх, в небо…
Миллер: А потом на Москву.
Касьянов: Да, это интересное изменение. Если говорить о советском нарративе, то интересно, что до 1954 г. говорили не о «воссоединении» Украины с Россией, а о «присоединении Украины», и ни у кого это не вызывало никаких негативных идеологических коннотаций, и это считалось нормальным: «младший брат» присоединился к «старшему». А в 1954 г. появилась концепция «воссоединения». Когда-то ничего об этом, кроме брошюры М. Брайчевского «Присоединение или воссоединение?», не было, а важность терминологии здесь неоспорима. Сейчас, когда пишут об этом периоде, разговор о том, «что это было?» — 1654 год,— обязательная часть дискуссии, конечно же, с уклоном в тему «равный с равным». Говоря о советском периоде, очень важно вспомнить о том, что орден Богдана Хмельницкого для военачальников появился именно в период Великой Отечественной войны.
Миллер: И он единственный, который воспевает персонажа нерусской истории.
Касьянов: В том конкретном случае это был как раз персонаж русской истории в том смысле, что эта история представлялась как общая или как такая, что стала общей благодаря данному персонажу. В современной Украине тоже есть орден Богдана Хмельницкого и тоже для военных, даваться он должен, заметим, за особые заслуги в защите государственного суверенитета, территориальной целостности, укреплении обороноспособности и безопасности Украины. На самом деле им награждают и к юбилеям, и за «значительный вклад в социально-экономическое развитие Украины», и «по случаю». Впрочем, наградная политика — «дело тонкое».
Когда мы говорим об эпохе перехода от суверенизации к независимости Украины, т. е. от советской суверенности 1990 г. к независимости постсоветской, то интересно, что тот новый конституирующий миф Богдана Хмельницкого, теперь уже как борца за независимость Украины и творца независимого казацкого государства — прообраза всех последующих государств — является и наследником советского мифа. Во-первых, момент социальной борьбы. Учтем интеллектуальное прошлое большинства украинских историков, которые продолжали или начинали писать о Хмельницком в 1990-х годах. Они были учениками все тех же воспитанных советской властью историков: схему «борьба за национальное освобождение как проявление борьбы за освобождение социальное» вместе с представлением об общественно-экономических формациях они, конечно, унаследовали. Остался из советской мифологии и очень сильный антипольский элемент, т. е. поляки остались в этой версии поработителями, колонизаторами, иноверцами, которые пытались ассимилировать украинцев, а Богдан Хмельницкий им этого не дал сделать. А вот где уже полный разрыв с советской традицией — это отрицание и «при» и «вос»-соединения.
Миллер: Поразительным образом, есть еще один элемент преемственности с советской традицией и разрыва с дореволюционной: то, что Богдан Хмельницкий делал нечто именно с Украиной,— это ведь советское. И теперь он тоже делает что-то с Украиной, но это уже унаследовано из советского времени.
Касьянов: Формально — да, но по содержанию это совсем другое, потому что Украина сегодняшняя и советская — это все-таки, несмотря на колоссальное количество рудиментов «советскости», две разные страны.
Миллер: Да, но если мы начнем заниматься реконструкцией, то поймем, что ни о какой Украине изначально там речь не идет.
Касьянов: Это понятно. Но если уж говорить о методологии, то телеология как схема выстраивания непрерывной последовательности и связности, обусловленных некой наперед обусловленной исторической целью, присутствует в украинском национальном мифе так же, как и в советском. Если вернуться к тому, что происходит с Хмельницким в украинском национальном нарративе, адаптированном в рамках так называемой школы Грушевского к потребностям национального государства в 1990-х годах, то очевидно, что Богдан Хмельницкий превращается в национального героя, героя национальной истории, в фигуру, которая входит в пантеон именно национальной истории и творцов нации. Во-первых, Богдан Хмельницкий создает государство, и то, что он создал в середине XVII в., получает в трудах нынешних историков атрибуты полноценного государства, таким образом, он становится отцом-основателем новой государственности, отличной от княжеской, которая, впрочем, тоже вписывается в «украинский миллениум» и причисляется к украинской государственности. Во-вторых, он становится основателем некой исторической традиции, связанной с защитой национальной культуры и национальной религии, и, в-третьих, он становится освободителем от национального ига, но это уже часть советской мифологии, адаптированной к новым условиям. Дальше идет разветвление, конкретизация и детализация того, что он делает. Пожалуй, самой экстремальной формой нового образа Хмельницкого и его эпохи является тезис о том, что он возглавил «украинскую национальную революцию» в середине XVII в. Творцы этой концепции «национальной революции» В. Степанков и В. Смолий в каком-то смысле положили в ее основу «теорию социалистической революции» — как некий пояснительный стереотип, существующий в их научном подсознании, о чем очень язвительно и достаточно остроумно написала Наталья Яковенко в рецензии, где она продемонстрировала, как то, что заложено в головах у исследователей еще в советское время: структуры, объяснения, интерпретации — транслируется и воспроизводится в рамках национального мифа, являясь все теми же пояснительно-познавательными структурами: «верхи не могут, низы не хотят», «триумфальное шествие» и т. д.
