— Должно быть, хорошие знакомые?
— Близкие, хорошие и не комедианты, — ответила она с легкой иронией в голосе.
— А вы злопамятны. Не верите и не прощаете… Я же хочу одного — доказать вам…
— Так женитесь на мне! — неожиданно предложила Янка.
— Прошу вашей руки! — ответил он в том же тоне.
Они посмотрели друг другу в глаза и оба помрачнели. Янка, сдвинув брови, машинально отрывала зубами листья от венка, Котлицкий, опустив голову, молчал.
— Идемте быстрее, можем опоздать на спектакль.
— Итак, завтра будут читать мою пьесу?
— Вот именно, только читать, потому что Добек еще не расписал, роли…
— Боже! А когда же вы ее поставите?
— Не волнуйтесь, Глоговский! Обыватели еще успеют вас освистать! — съязвил Котлицкий.
— Поставим в следующий вторник, через неделю… Во всяком случае, я так хочу! — заявил Топольский.
— Короче говоря, на все репетиции и разучивание ролей остается четыре дня. Никто ничего не запомнит, никто не успеет хоть как-нибудь сделать роль… Это же самоубийство!
— Выставишь Добеку две рюмки водки, и он тебе отбарабанит всю пьесу.
— Ага, начнет кричать за всех. Тогда уж лучше объявить, что пьесу будут не играть, а читать.
— За меня можете не беспокоиться, я роль выучу.
— Я тоже.
— Не сомневаюсь, женщины всегда помнят текст, а вот мужчины…
— Мужчины, не зная текста, сыграют. Возьмите Гляса — никогда не учит ролей; за несколько репетиций познакомится с пьесой, остальное делает суфлер.
— То-то Гляс и играет!
— А что вы хотите, приличный актер, совсем неплохой комик.
— Паясничает, чтоб не освистали, вот и выходит сухим из воды.
— Прошу ответить, совершенно серьезно. Ваши последние слова были шуткой или желанием, вернее условием? — допытывался у Янки Котлицкий, которому пришла в голову какая-то мысль.
— Все хорошо до тех пор, пока не слишком… скучно. Вам это известно? — ответила Янка раздраженно.
— Благодарю! Запомню… Но имейте в виду: терпение — залог успеха.
Котлицкий, прищурив глаза, посмотрел на Янку, поклонился и больше уже не подходил. Его самоуверенность не была поколеблена: он решил ждать.
Он не принадлежал к тем, кого женщина может оттолкнуть презрением или обидным словом. Он все выслушивал и аккуратно укладывал в памяти для будущих расчетов. Этот человек говорил всем правду в глаза, презирал женщин, и… постоянно жаждал их любви. Он не слишком терзался тем, что некрасив; он был, по его собственному мнению, достаточно богат, чтобы купить любую, какую только пожелает. Он принадлежал к числу людей, готовых на все.
Котлицкий шел, сбивая палкой сорняки у края дороги, и улыбался своим мыслям.
Стемнело, стал накрапывать дождь.
— Вымокнем, как курицы! — засмеялась Мими, раскрыв зонтик.
— Панна Янина, разрешите предложить вам плащ? — обратился к Янке Глоговский.
— Большое спасибо, только плащ мне не нужен… Безумно люблю мокнуть под дождем.
— Знаете, какие у вас инстинкты… — он недоговорил и комично прикрыл рот рукой.
— Нет. Но договорите, прошу.
— У вас гусино-рыбьи инстинкты. Интересно, откуда они взялись?
Янка усмехнулась, припомнив свои давние прогулки осенью, зимой, в ненастье, и весело ответила:
— Люблю такие вещи. С детства привыкла переносить непогоду… Буря приводит меня в восторг.
— Горячая кровь, атавизм, фантазия и все такое прочее.
— Нет, всего лишь привычка или внутренняя потребность, которая разрослась до страсти.
Глоговский предложил Янке руку, и они пошли рядом. Янка принялась рассказывать ему о своих приключениях в лесу. Говорила она с ним дружески, просто, будто знала его с детства. Минутами Янка даже забывала, что видит его впервые. Его открытое лицо, грубоватый прямой характер нравились ей, девушка чувствовала в нем близкую ей братскую душу.
Глоговский то слушал, то говорил, а сам с возрастающим интересом наблюдал за своей спутницей, и наконец, улучив момент, он со свойственным ему прямодушием заметил:
— Пусть я сдохну, но вы интересная особа… Очень интересная! Я вам что-то скажу; у меня в голове сейчас мелькнула мысль, и я ее вам излагаю, только пусть она не кажется вам странной. Не терплю условностей, светской фальши, лицемерия актрис и все такое прочее, считай до двадцати! Так вот всего этого я в вас не вижу… Да-да! Я сразу заметил, что ничего этого у вас нет. Вы редкий тип женщины, и мне это очень приятно. Интересно, интересно! — говорил он, обращаясь уже к самому себе. — Мы могли бы стать друзьями! — воскликнул он, обрадовавшись пришедшей ему в голову идее. Хотя бабы никогда не оправдывают моих ожиданий, — в каждой рано или поздно просыпается самка, — новый эксперимент, может быть, кое-чего стоит.
— Откровенность за откровенность, — ответила Янка, которую позабавила та быстрота, с какой он принимает решения. — Вы тоже любопытное явление.
— Итак, договорились! Пожмем друг другу руки и будем друзьями! — сказал Глоговский, протягивая ей руку.
— Но я еще не все сказала. Я привыкла жить без наперсниц и друзей: общение с ними — дань сентиментальности, оно иногда даже таит в себе опасность.
— Пустяки! Дружба дороже любви… Льет, я смотрю, не на шутку. Это собаки плачут над отвергнутой дружбой. Мы еще встретимся с вами, правда? В вас есть что-то, как бы сказать… кусочек настоящей души.
— В театре я ежедневно на репетициях, а вечером всегда на спектаклях…
— Пусть я сдохну, но все это не то! Если бы хоть неделю я побыл около вас, пошло бы столько сплетен, разговоров, предположений и… считай до двадцати!
— Какое мне дело до того, что обо мне болтают! — беззаботно воскликнула Янка.
— Хо, хо, а вы, я вижу, с перчиком. Люблю, когда человек не церемонится с этой машиной по производству сплетен, которая называется общественным мнением.
— Я полагаю, если мне не в чем себя упрекнуть, то можно смело смотреть всем в глаза и спокойно слушать, что о тебе говорят.
— Спесь, ей-ей, неумеренная спесь!
— Почему вы не ставите свою пьесу в Варшавском театре?
— Потому что там не хотят ее ставить. Видите ли, это учреждение слишком надушенное, элегантное и только для деликатной, очень тонко чувствующей публики. А моя пьеса и не пахнет салоном, самое большее, в ней можно почувствовать запах поля, леса, крестьянской хаты. Варшавскому театру нужны не правда, а флирт, условности, болтовня и так далее, считай до двадцати. К тому же у меня нет протекции, а у них свои патентованные фабриканты пьес.
— Я-то думала, стоит написать хорошую вещь, чтобы ее тут же сыграли.
— Бог мой! Пусть я сдохну, но это совсем не так. Понаблюдайте, сколько я еще претерплю, пока такой вот Цабинский поставит мою пьесу! Все это возведите в квадрат, и тогда вы получите представление о «гладком» пути начинающего автора, который вдобавок не умеет привлечь к своим детищам покровителей.
Они замолчали. Дождь лил, не переставая, на дороге уже сверкали лужи.
Глоговский угрюмо посматривал на город, сквозь туман видны были только башни.
— Поганый город! — гневно проворчал он. — Три года не могу его взять. Борюсь, убиваюсь… И ни одна собака меня не знает!
— Если будете говорить им, что они дураки и подлецы, этим их наверняка не возьмете.
— Возьму. Любить не будут, но считаться со мной должны, должны, пусть я сдохну! Актерам, певцам, и танцовщицам легче штурмовать такие крепости: одним выступлением можно добыть все.
— Но на один день. А сойдут со сцены, и не останется от них следа, как от камня, брошенного в воду! — с горечью возразила Янка и тоже посмотрела на встающую скопищем домов из пелены дождя Варшаву.
Только сейчас ей пришло в голову, что слава, о которой она мечтает, это слава одного дня.
— Сдается мне, и у вас аппетит на то же самое блюдо.
— Да! — ответила Янка с силой. И этот короткий ответ был похож на взрыв, который давно назревал в глубинах.
— Да! — повторила она, но уже тише и без прежнего воодушевления.
Взгляд ее, потускнев, блуждал по островерхим крышам. Янку угнетала мысль о мимолетности славы, ей вспомнились засохшие венки Цабинской, былая популярность Станиславского, с грустью думала она о тысячах славных актеров, которые жили, умерли, и никто не знает теперь даже их имени. На сердце стало тоскливо. Янка крепче сжала руку Глоговского и шла, не произнося больше ни слова.
На Закрочимской улице Янка с Глоговским сели в бричку, к ним тотчас забрался Котлицкий.
Янка гневно глянула на него, но тот сделал вид, будто ничего не заметил. Он сидел и смотрел ей в лицо, не расставаясь со своей бессменной улыбкой. Янку отвезли домой. Времени осталось только на то, чтобы забежать в комнату, переодеться, взять необходимые вещи и ехать в театр. Из-за дождя опоздали и другие хористки.
