Билетов было продано очень мало. Раздосадованный Цабинский бегал по сцене и кричал на хористок:
— Мечутся тут без толку. Девятый час, ни одна еще не одета!
— Мы были на вечерне в костеле святого Карла, — оправдывалась Зелинская.
— Не заговаривайте мне зубы молебнами! Сами не заботитесь о хлебе насущном.
— Зато вы о нас заботитесь! — бросила Людка. У входа в театр она сломала свой зонтик, и это испортило ей настроение.
— Не забочусь… а чем вы живете?
— Чем? Да уж, конечно, не той дурацкой платой, которую вы только обещаете.
— О! И вы опаздываете?! — обратился Цабинский к Янке.
— Я занята только в третьем акте, времени достаточно…
— Вицек! Марш за Росинской… Где Зоська? Начинать живо! Чтоб вас собаки съели!
Он поглядел сквозь глазок на публику.
— В зале полно, ей богу, а в уборных никого. А потом плачут, что им не платят! Господа, ради бога, одеваемся и начинаем!
— Сию минуту, вот закончим игру.
Несколько полураздетых, наполовину загримированных актеров играло в штос. Только Станиславский сидел перед осколком зеркала и гримировался.
Уже третий раз стирал он грим и накладывал его заново, шевелил губами, гневно хмурил брови, морщил лоб, смотрел на себя с разных сторон в зеркало — он пытался найти характер. Меняя выражение лица, он каждый раз читал новый отрывок из роли. Иногда он отвлекался от этого занятия и бросал в сторону играющих какое-нибудь замечание:
— Четверка! Гривенник.
— Публика выходит из себя! Время звонить и начинать, — умолял Цабинский.
— Не мешай, директор. Подождут… Туз! Гривенник. Мечи!
— Валет! Злотый!
— Дама червей… пять дыдеков![24]
— Готово! Ставь, директор, на Дездемону. — Банкомет стасовал, собрал карты, снял, хлопнул колодой и крикнул: — Готово! Ставь, директор.
— Изменит! — буркнул Цабинский, бросая серебряную монету на карту.
— А так тебе не изменяют?
— Звонок! — крикнул Цабинский помощнику режиссера, услыхав топот в зале.
С минуту ничего не было слышно, кроме шелеста карт, падавших на стол одна за другой.
— Четыре мамонта… налево!
— Плати медные!
— Валет, направо!
— Пятак, хорошо. Пригодится.
— Дама червей, налево!
— Имейте снисхождение к прекрасному полу.
— Дама пик, налево. Платите!
— Хватит! Одевайтесь. Ей-богу, там уже воют.
— Раз это их развлекает, зачем мешать?
— Поразвлекаешься, когда пойдут да заберут деньги из кассы! — крикнул Цабинский, выбегая.
Актеры наконец оставили карты и бросились одеваться и гримироваться.
— С чего начинаем?.
— С «Клятвы».
— Станиславский!
— Звоните, я готов! — ответил тот.
И он не спеша пошел на сцену.
— Скорее! Театр разнесут! — кричал в дверях Цабинский.
Играли так называемый драматический букет или «кому что нравится»: комедию, одноактную оперетку и отрывок из драмы. Исполнялся также сольный танец. В спектакле принимала участие почти вся труппа.
Янка, уже одетая, сидела за кулисами и, глядя на сцену, ждала своей очереди. Впечатления дня взволновали ее. Перед глазами вставало лицо Гжесикевича, в ушах звучали его слова, затем вдруг лицо Гжесикевича искривилось улыбкой сатира и превратилось в физиономию Котлицкого; потом замаячил Глоговский со своей большой головой и добрым взглядом. Янка протирала глаза, словно желая отогнать призраки, но улыбка сатира не покидала ее воображения.
— Эта Росинская — сущий пудель. Взгляните! — шепнула, наклонившись к Янке, Майковская.
Та вздрогнула и с досадой посмотрела на нее. Какое ей было до всего этого дело? Янку начинала раздражать эта вечная борьба всех со всеми.
Росинская действительно играла скверно: то кричала, то становилась предельно слащавой там, где требовался лишь намек на чувство, позировала перед партером, бросая в первые ряды томные взгляды. Впечатление было отвратительное.
— Цабинский мог бы не выпускать ее на сцену, — продолжала Майковская, не обратив внимания на молчание Янки, но вдруг смолкла — к ним подошла Зоська, дочь Росинской, которая должна была исполнять танец с шалью.
Зоська, уже одетая к выходу, стала рядом с Майковской. В костюме она выглядела девочкой лет двенадцати с худеньким подвижным личиком. В серых глазах, однако, таился взгляд куртизанки, а в углах накрашенных губ притаилась циничная улыбка. Наблюдая за матерью, Зоська что-то бормотала под нос, недовольная ее игрой. Наконец, склонившись к Майковской, она прошептала с таким расчетом, чтобы ее могла услышать и Янка:
— Вы только посмотрите, как старуха кривляется!
— Кто? Мать?
— Ну да. Посмотрите, как извивается перед этим типом в цилиндре. Подпрыгивает, как старая индюшка. О! А одета-то! Хочет сойти за молодую, а сама даже загримироваться не умеет. Прямо стыдно за нее. Думает, все дураки и не поймут… Ого! Меня, по крайней мере, не проведешь. Когда одевается, так запирается от меня, будто я не знаю, что у нее все поддельное, — и Зоська засмеялась злым, ненавидящим смехом. — Эти идиоты мужчины верят всему, что видят… Для себя покупает все, что надо, а я и зонтика не допрошусь.
— Зося, как можно говорить так о матери!
— Фи! Велика важность — мать! За четыре года, если захочу, могу два раза стать матерью. Да не такая дура, нет! Дудки!
— Ты несносная, глупая девчонка! Все расскажу матери, — прошептала возмущенная Майковская и отошла.
— Сама глупая, зато актриса известная. Люблю таких! — бросила вслед ей Зоська, поджав губы.
— Перестань, мешаешь слушать…
— Было бы кого слушать, панна Янина! У старухи голос как из разбитого горшка, — продолжала Зоська, ничуть не смущаясь.
Янка нетерпеливо поежилась.
— А как она меня обманывает, если б вы знали! В Люблине приходил к нам такой пан Кулясевич, даже конфет мне не приносил, я его звала «Кулясо». Так она побила меня за это и сказала, что он мой отец. Ха-ха-ха, знаем мы таких отцов. Там был Куляс, в Лодзи — Каминский, и все мои отцы… Скрывает их от меня. Думает, ее ревную — было бы к кому! Таких голодранцев хоть отбавляй.
— Перестань, Зоська! Ты просто негодница! — остановила ее Янка, до глубины души возмущенная цинизмом этого актерского чада.
— А что я сказала плохого? Разве не так? — ответила девочка с неподражаемой наивностью.
— Еще спрашиваешь! Кто же о родной матери так говорит?
— Ну скажите же тогда, почему она такая глупая? Все заводят «мальчиков», у которых что-то есть за душой… А она! И мне было бы лучше, если бы она была поумней. Уж я-то устроюсь иначе!
Янка отшатнулась, изумленно глядя на девчонку, но Зоська не поняла, наклонилась поближе и очень серьезно спросила:
— У вас, панна Янина, уже есть кто-нибудь?
Ответа она не дождалась: кончилось действие, а в антракте Зоська должна была танцевать.
Янка поежилась, как будто к ней прикоснулось что-то липкое. Тело пронизала холодная дрожь, румянец стыда и гадливости выступил на лице.
— Какая грязь! — прошептала она, глядя, как Зоська, сияя и улыбаясь, выходит на сцену.
Худенькая собачья мордочка так и мелькала в бешеном вихре вальса. Танцевала Зоська с таким темпераментом и так искусно, что в зале разразилась буря аплодисментов. Кто-то даже бросил букет; она его подняла и, уходя со сцены с видом бывалой актрисы, кокетливо улыбнулась. Она откровенно наслаждалась знаками одобрения.
— Панна Янина! — кричала Зоська за кулисами. — Букет, о! Теперь Цабану придется дать мне аванс. Они пришли на мой танец… Они меня вызывают!
Девчонка еще раз выскочила на сцену и раскланялась с публикой.
— Вся ваша болтовня на сцене — чушь! Если бы не танец, в зале было бы пусто. Что, не так?
Зоська покружилась на цыпочках, торжествующе рассмеялась и побежала к уборным.
Начали акт из слезливой мелодрамы «Дочь Фабриция». Фабриция играл Топольский, а дочь — Майковская. Играли весьма бойко; хотя Морис был еще совсем пьян и ничего не соображал, держался он отлично, и никто не подозревал, каких это стоит ему усилий. Лишь Станиславский за кулисами громко издевался над Топольским, когда ему случалось заметить нелепый жест или перехватить отсутствующий взгляд актера. Майковская время от времени поддерживала партнера, чтоб тот не упал на сцене.
— Подите сюда, посмотрите, как они играют! — И Станиславский подозвал Мировскую, старую, безразличную ко всему актрису. Глаза его горели ненавистью. — Это моя роль! Играть ее должен я. Что он с ней сделал? Пьяная скотина! — цедил сквозь зубы Станиславский.
Когда грянули аплодисменты, бурные и, надо сказать, заслуженные, старый актер посинел от злости и ухватился за кулису, чтобы не упасть — такая зависть душила его.
— Скоты! Скоты! — шептал старик, грозя публике кулаком. Он побежал за помощником режиссера, но не нашел его, вернулся обратно и долго еще слонялся по сцене, с трудом передвигая ноги, раздраженный и злой.
