Затем Владек помчался к Кшикевичу, там часто устраивались картежные вечера, на которых всегда был кто-нибудь из публики.
Янка, войдя в свою комнату, поставила цветы в воду, а ложась спать, еще раз взглянула на розы и прошептала:
— Добрая душа!
VIII
— Пожалуйте, уведомление! — сказал Вицек, обращаясь к Янке.
— И что же там?
— Чтение пьесы или что-то в этом роде! — ответил тот, обшаривая глазами комнату.
Янка расписалась на уведомлении — режиссер созывал всю труппу к двенадцати часам дня на чтение пьесы Глоговского «Хамы».
— Шикарный букет! — сказал Вицек, посматривая на цветы в вазе. — Можно было бы сплавить.
— Говори толком, чего ты хочешь, — сказала Янка, возвращая подписанное уведомление.
— Можно еще продать букет, если б вы его дали мне.
— Кто же продает такие букеты и кто покупает?
— Ой, какая вы еще деточка! Другие, как получат цветы, сразу продают их цветочнице, та по вечерам в… саду торгует… Ого! Сколько на них можно еще заработать, если мне их…
— Нет уж… Вот возьми и ступай!
Вицек взял дарованный рубль, раболепно поцеловал Орловской руку и выбежал.
Янка сорила деньгами неосмотрительно.
После ухода Вицека она сменила воду в вазе с цветами и едва поставила их на столик, как явилась Совинская с завтраком.
Сегодня старуха прямо-таки сияла; бесцветные, круглые глаза ее светились необычной доброжелательностью. Янка смотрела на нее с удивлением.
Совинская поставила кофе на стол и, указав на букет, с улыбкой заметила:
— Красивые цветы! От того господина?..
— Да, — ответила Янка.
— Я знаю кое-кого, кто с большим удовольствием присылал бы такие каждый день, — как бы невзначай начала Совинская и принялась подметать комнату.
— Цветы?
— Ну… и кое-что поценнее, если б вы это принимали.
— Скажите этому человеку, что он наивен и совсем не знает меня…
— Ах, милая, от любви каждый глупеет.
— Возможно! — отвечала Янка коротко, но слушала внимательно, предчувствуя какое-то предложение.
— Не догадываетесь, о ком речь?
— Меня это совершенно не интересует.
— Вы его хорошо знаете…
— Благодарю вас, но я не нуждаюсь ни в какой информации.
— Пожалуйста, не сердитесь. Что же в этом плохого? — не унималась Совинская.
— Да, вы так думаете?
— Я же добра вам желаю, как дочери родной.
— Желаете мне, как родной дочери? — спросила Янка, отчеканивая каждое слово и глядя на Совинскую в упор.
Та не выдержала взгляда, опустила глаза и молча вышла из комнаты, но за дверью остановилась и погрозила в Янкину сторону кулаком.
— Подожди! Святая! — прошипела она с ненавистью.
День был пасмурный и холодный, не переставая моросил дождь, тротуары покрылись толстым слоем грязи, по небу медленно ползли серые тучи, предвестники осени.
В театре Янка застала лишь Песя, Топольского и Глоговского. Глоговский, улыбаясь, подошел к ней и протянул руку:
— Добрый день! Я вчера думал о вас, и вы меня непременно должны поблагодарить за это.
— Спасибо! Но все же очень любопытно…
— Я не думал плохо, нет… Не думал так, как думает наш брат о таких красивых женщинах, нет, пусть я сдохну, нет! Я думал… Бог ты мой! Никак не вылезти из «я думал»… Откуда в вас столько силы? Откуда?
— Должно быть, оттуда же, откуда и слабость: врожденное, — ответила Янка усаживаясь.
— Наверно, у вас есть какой-то пунктик и вы, уцепившись за него, идете вперед, — вмешался Топольский. — И у этого пунктика желто-рыжие волосы, около десяти тысяч рублей годового дохода, пенсне и…
— И можешь не кончать! Глупость сказать никогда не поздно — она не старится, — прервал Глоговский Топольского.
— Четыре коньяка! Вы ведь тоже выпьете с нами?
— Благодарю! Никогда не пила и не пью.
— Но тут просто необходимо… хотя бы пригубить. Пусть это будет началом поминок по моей пьесе.
— Преувеличение! — буркнул Песь.
— Увидим! Что ж, господа, еще по одной… на помин души! — Глоговский снова разлил коньяк по рюмкам.
Он смеялся, острил, приглашал входивших актеров в буфет, шутил, но чувствовалось, что под этой деланной веселостью кроются беспокойство и неуверенность в успехе.
На веранде стало шумно: Глоговский каждого угощал, и все было бы очень хорошо, если бы не плохая погода, — она явно портила настроение.
Цабинский то и дело смотрел на небо; сняв цилиндр, он озабоченно почесывал голову; директорша ходила мрачная, как осенний день; Майковская метала огненные взгляды на Топольского, ей не терпелось устроить ему сцену, губы у нее посинели, глаза были красны не то от слез, не то от бессонницы. Гляс тоже бродил как отравленный. После вчерашнего провала он не рассказал еще ни единого анекдота; Разовец рассматривал в зеркале свой язык и жаловался жене Песя; даже Вавжецкий был не в настроении, в чем он и не замедлил признаться.
Сонливость разлилась в воздухе, всех заразила скука.
— Половина первого… Пошли читать, — сказал Тобольский.
Выдвинули на середину сцены стол, расставили стулья, и Топольский, вооружившись карандашом, начал чтение.
Глоговский не стал садиться, он ходил, описывая огромные круги вокруг стола, и всякий раз, приближаясь к Янке, шепотом делился с ней своими впечатлениями, та вполголоса смеялась, а Глоговский снова отходил. Он явно нервничал: то сдвигал шляпу на затылок, то ерошил волосы, курил одну папиросу за другой; все это, однако, не мешало ему внимательно наблюдать за происходящим.
Дождь не прекращался, вода ручейком текла из водосточных труб. День тусклым светом заливал сцену. Было так тоскливо, что будучи не в силах усидеть спокойно на месте, актеры начали перешептываться. Гляс пытался попасть окурками Добеку в нос, а Владек потихоньку дул в голову дремавшей Мировской. Из гардероба доносился визг пилы и стук молотка: это машинист сцены мастерил на вечер подставки.
— Пан Глоговский, здесь нужно немного сократить, — замечал время от времени Топольский.
— Пожалуйста! — отвечал Глоговский, не прекращая своей прогулки.
Шум становился все громче.
— Каминская, идешь со мной в Налевки? Хочу купить себе отрез на платье.
— Хорошо, заодно посмотрим осенние плащи.
— Это что будет? Вставка? — спросила Росинская у жены Песя, усердно орудовавшей вязальным крючком.
— Да. Смотрите, какой красивый рисунок. Директорша дала образец.
Потом ненадолго установилась тишина, отчетливо зазвучал спокойный, звучный голос Топольского. С улицы доносились хлюпанье дождя и скрежет пилы.
— Дай папиросу, — обратился Вавжецкий к Владеку. — Выиграл вчера?
— Проигрался, как всегда. Понимаешь, — зашептал Владек, пододвинувшись ближе, — поставил на четверку двадцать пять рублей. Удвоил ставку — выиграл. Опять удвоил — мое! Котлицкий предлагает скинуть половину. Отказываюсь. Все бросают играть — запахло жареным. Тяну дальше: шестой раз, седьмой, восьмой, десятый — мое! Остальные только смотрят. Котлицкий злится — уже три сотни моих; тяну одиннадцатый — мое! Все кричат мне, чтобы снял половину! Не желаю! Тяну двенадцатый раз — и срезался. Несколько сот рублей псу под хвост, вот не везет, а? Есть тут у меня одна идея.
Он наклонился и стал с таинственным видом шептать что-то Вавжецкому на ухо.
— Ну, как с квартирой? — спросил Кшикевич у Гляса, угостив его папиросой.
— А ничего! Живу как жил.
— Платишь?
— Нет, но придется! — отвечал комик, прищуривая глаз.
— Слушай, Гляс! Цабинский, кажется, покупает дом в Лешне.
— Сказки! А то, ей-богу, тут же переехал бы к нему жить в счет заработка. Только все пустое! Где ему взять столько денег?
— Чепишевский видел его с агентами по продаже недвижимости.
— Няня! — позвала Цабинская.
Няня торопливо шла, неся в фартуке какое-то письмо.
— Это не я, это Фелька разбила зеркало, она целилась бутылкой в подсвечник, а попала в зеркало… Бац! — и тридцать рублей к счету. Ее толстяк даже сморщил физиономию.
— Не ври! Я была не пьяная: хорошо помню, кто разбил.
— Помнишь? — А ты забыла, как прыгала со стола, потом сняла туфли и… ха-ха-ха-ха!
— Тише! — резко бросил Топольский в сторону хористок, которые вслух начали делиться впечатлениями вчерашнего вечера.
Хористки притихли, но тут Мими почти в полный голос начала рассказывать Качковской про новый фасон шляпы, какую она видела на Длугой улице.
— Если так пойдет и дальше, я не выдержу. Хозяин требует за квартиру. Вчера последние тряпки заложила — пришлось купить вина для Янека. Бедняга с таким трудом поправляется, пытается уже вставать, похудел, капризничает, нужно бы кормить его получше, а тут едва на чай хватает. Если не поступлю к Чепишевскому и не получу аванса, хозяин выбросит нас на улицу — нечем платить.
