Сумарокову перестали выплачивать жалованье. Хорошо, что Екатерина вспомнила о своей фрейлине Иоганне и прислала, став императрицей, денежный подарок. Она рассудила, что Сумароков может понадобиться — не сейчас, так позже, — и помогла семье бывшего театрального директора.
Наведавшись еще раз в Придворную контору и узнав, что деньги ему не выписаны, Сумароков проехал к отцу.
Дом Петра Панкратьевича стоял на Васильевском острове, по Большой перспективе, на углу Девятой линии. От уличной суеты он отгораживался кустами и деревьями сада. Двор окружали службы — конюшня, каретник, баня, кладовые, амбар. Петр Панкратьевич в городе жил, как в деревне, хоть и небогато, но просторно.
Сумароков подивился тому, что на дворе толкалось много мужиков. У коновязи хрустели сеном десятка три лошадей. Двери в барский дом были открыты. Дворовые люди выносили обвязанные веревками сундуки, ставили их на подводы и укутывали соломой. Петр Панкратьевич из растворенного окна дирижировал укладкой. Кучер Прохор, пятясь задом, смотрел на барина и указывал, на какую подводу нести вещи.
Сборы эти были для Сумарокова неожиданными. Он очень давно не бывал дома и почувствовал некоторое раскаяние в том, что отстал от семейных новостей.
— Насилу пожаловал! — увидев его, закричал отец. — Уехали бы — поди, не стал бы искать?!
— Недосуг, батюшка, — смущенно вымолвил Сумароков.
— Не приди ты сегодня, завтра бы сам тебя притащил, — продолжал Петр Панкратьевич. — Видишь, что делается? Едем в Москву. Да проходи скорей в горницы!
Уступая дорогу носильщикам, Сумароков поднялся в дом. Он обнял мать, отца, поцеловал младших сестер, — старших, замужних, сегодня не ждали.
В комнате кроме самых близких Сумарокову людей сидел тощий и не очень молодой человек с длинным носом и глубоко спрятанными глазами, с виду весьма обходительный и любезный. Это был Аркадий Бутурлин, муж покойной сестры Елизаветы. Он прилепился к семье, а точнее говоря — к свояченице Анне, и побуждения его выходили за пределы обычных родственных симпатий. Анна принимала ухаживания Бутурлина, отец смотрел на него с неудовольствием, а мать, Прасковью Ивановну, он сумел обойти, заставить себя терпеть и более того — слушаться.
Сумароков еле поздоровался с зятем. Он недолюбливал Бутурлина за фальшивую любезность, прикрывавшую черствый характер и мелочную скупость. Сестре Елизавете за ним жилось не сладко. И кто знает, в чем причина ее ранней смерти… Бутурлин мог пожалеть денег на врачей, на лекарства. Погубил одну сестру — к другой подсыпается.
Петр Панкратьевич угадал мысли сына и, предупреждая возможную вспышку, увел его в свой кабинет.
— Напрасно вы это, батюшка, — сказал Сумароков. — Когда-нибудь нам с ним поговорить придется. Не терплю я этого пролазу.
— Понимаю тебя, Александр, — ответил отец, — но последние дни перед отъездом нашим на что заводить ссору? И к чему она приведет? Ведь Анна его исканиям не препятствует.
— Как же ваша служба? — спросил Сумароков.
— Я в отставку выхожу. Заготовлен указ — ранг действительного тайного советника мне и жить, где пожелаю. Мог бы еще потрудиться, да, признаюсь, в нынешних обстоятельствах охоты не имею. Не много уж осталось деньков-то…
«Отец сильно сдал, — подумал Сумароков. — Но как еще бодр и деятелен! Что со мной в его-то годы будет? Мне сорок пять, а я уже в отставке, здоровьем слаб… Жизнь, почитай, проходит. А может, прошла? Что я без театра?..»
Вслух он сказал:
— Полно, батюшка, себя расстраивать. И в отставке люди живут, вы довольно на своем веку постарались. Теперь же и служить совсем не модно, после указа о вольности дворянской.
Сумароков упомянул о манифесте, месяца три назад объявленном государем. В нем говорилось, что покойный император Петр I обязал дворянство нести службу, отчего произошли неисчетные пользы, невежество сменилось здравым рассудком, и ныне, дескать, в сердцах россиян вкоренились благородные мысли. Никого приневоливать не нужно: хочешь служить — занимай должность в гвардии, в армии, в суде или в коллегии; не хочешь — оставайся в своем поместье, веди хозяйство.
Этот указ обрадовал многих дворян, утомившихся обязательной службой. Прошения об отставке потекли сотнями, в полках не хватало офицеров. Сочинители указа такой конфузии не предусмотрели, и Сумароков осуждал их за неразумие. Откуда же брать офицеров, если дворяне осядут в имениях? Нанимать иностранцев?
Указ произвел и другое следствие. Крестьяне, услышав о вольности, дарованной дворянству, ожидали вольности простому народу. В губерниях становилось неспокойно.
— Не думай только, что я по манифесту освобождаюсь, — возразил Петр Панкратьевич. — Невмоготу терпеть то, что делается. Все, чего достигли при покойной государыне, прахом пошло. Слыхано ли — мирный договор с королем Фридрихом император поручил составить прусскому посланнику Гольцу! Немецкие земли, занятые нашими войсками, русской кровью политые, мы возвращаем Пруссии и заключаем с Пруссией дружеский союз. Император возвратил из ссылки иностранцев — Бирона, Миниха с их клевретами, приказал отнимать у монастырей вотчины, распорядился попам брить бороды, ходить в немецком платье, из церквей выкинуть все иконы, кроме Христа и богородицы. Не обидно ли сносить это русскому сердцу?!
— Верно, батюшка, — мрачно сказал Сумароков. — Вам ведомо, как трудно было мне управлять лейб-компанией. Пьяная вольница, что толковать. Лейб-компанию расформировали. Жалеть не будем. Но место ее заняли у государя его голштинские отряды. Тот же дым коромыслом пошел.
— Вот и надумал я, — продолжал Петр Панкратьевич, — от греха подальше убраться в первопрестольную, где силен еще русский дух и жить посвободнее. Дом у нас там порядочный, поправки еще не требует, места всем хватит. А здесь тебя оставлю хозяином. Довольно по квартирам скитаться. На той неделе переезжай, как мы тронемся.
Сумароков сердечно поблагодарил отца. Дом подоспел необычайно кстати. Казенную квартиру необходимо было освобождать. Актеров уже переселили за реку, поближе к дворцу, рассовали по разным углам, и бывший директор искал новый приют для своей семьи.
— Вера! — крикнул Петр Панкратьевич, отворяя дверь в соседнюю комнату. — Дай нам закусить.
Через несколько минут девушка внесла поднос, на котором стояли графин, рюмки и блюдца домашних солений. Сумароков, продолжая рассказывать отцу о своем уходе из театра, мельком взглянул на вошедшую, докончил фразу и снова, близоруко прищурившись, оглядел девушку.
Невысокая, стройная, с длинной черной косой, своей тяжестью заставлявшей девушку высоко держать голову, она, разгружая поднос, ощутила внимание Сумарокова, не смущаясь посмотрела на него влажными черными глазами и удалилась. Сумароков замолчал и пошарил в кармане табакерку.
Отец усмехнулся.
— Не узнал? А ведь не раз видел раньше. Мой дворецкий, кучера Прохора дочка. Сирота. Выросла у нас в доме с твоими сестрами Марьей и Феоной. Да ведь ты и на них не много внимания обращал, как с театром связался… Девчонкой была мелкая, черная, вроде таракана, а выровнялась — в Москву повезти не стыдно. Прохора я тебе оставлю, еще кое-кого, а Верку возьму, не проси, — добавил он, хотя Сумароков нюхал табак и не произнес ни слова. — Расставальную мы с тобой еще выпьем, а пока так побалуемся. Наливай.
3
В Петербурге ожидалось, что будут распущены гвардейские полки — Преображенский, Семеновский, Измайловский, Конной гвардии. Петр Федорович не доверял им, ибо знал о том, как они свергали и ставили русских императриц.
В ожидании датского похода гвардейцы, переодетые в узкие мундиры немецкого образца, маршировали на вахтпарадах, ворча и негодуя. Впереди батальонов вышагивали фельдмаршалы, для которых до сих пор их военные звания были только почетной строкой в пышных титулах. Тянули носки тучный и старый князь Никита Трубецкой, граф Кирилл Разумовский, граф Александр Шувалов. Император смеялся над ними и заставлял гвардейскую пехоту с утра до вечера повторять повороты и перестроения.
Потешив себя военной экзерцицией, царственный недоросль Петр III разъезжал по городу с любовницей Лизаветой Воронцовой, пьянствовал в домах приближенных, болтал всякие глупости. Трезвым его не видели.
Иностранные дипломаты доносили в свои столицы, что среди русских растет недовольство государем. Они уверяли, что если Петр III уедет к армии, которую он собирался вести на датчан, то в Петербурге может вспыхнуть восстание.
В Шлиссельбургской крепости сидел бывший император Иоанн VI — Иван Антонович, сын правительницы Анны Леопольдовны. Ум его от многолетних скитаний по тюрьмам был в расстройстве. Однако знали об этом лишь его караульные да пять-шесть человек в Петербурге. Но разве те, кто примутся готовить переворот в его пользу, так нуждаются в том, чтобы претендент был в здравом рассудке?! Имя свою роль сыграет, а дальше видно будет…
