В Шлиссельбургской крепости сидел бывший император Иоанн VI — Иван Антонович, сын правительницы Анны Леопольдовны. Ум его от многолетних скитаний по тюрьмам был в расстройстве. Однако знали об этом лишь его караульные да пять-шесть человек в Петербурге. Но разве те, кто примутся готовить переворот в его пользу, так нуждаются в том, чтобы претендент был в здравом рассудке?! Имя свою роль сыграет, а дальше видно будет…
И другой вариант разочли дальновидные люди: переворот мог быть совершен в интересах наследника престола, мальчика Павла Петровича, а за его спиной правили бы сановники, ободряемые матушкой Екатериной Алексеевной.
О ней самой домашние политики как-то не думали. Зато сочувствие к ее судьбе становилось общим для военного и служилого Петербурга. Она страдала от пьяных выходок мужа и с приличной кротостью сносила его безумное поведение. Екатерина играла роль несправедливо обиженной, число ее друзей росло с каждым днем.
Сумароков мало вникал в петербургские новости. Лишенный своего театра, он перестал бывать во дворцу и взамен получил время, так необходимое ему для сочинительства. Политические известия приносила Иоганна. По старой дружбе она частенько наезжала к императрице, обедала с ней, игрывала в карты и передавала мужу обрывки услышанных разговоров. Острым своим носом Иоганна чуяла, что ее патронесса вовсе не так тиха и благостна, но в чем ее секреты — узнать не могла.
Не догадывался об этом и Сумароков — он в дворцовых шашнях искушен не был и рассуждал о них больше теоретически. То, что происходило вокруг, возмущало его — голштинское засилье, подготовка похода, нелепые приказы императора. Дворянская вольность не подарок для праздника, а средство к погублению дела Петра I. Сумароков хорошо знал русское дворянство и просвещения в нем не замечал. Возможность бить баклуши в поместьях, не служить, оставляя отечество без верных защитников, — вот чем должен был обернуться новый указ, и он отказывался назвать его благодеянием.
Бумага и перья манили Сумарокова. Он пробовал себя в новом роде — сочинял притчи.
Первые басни его, напечатанные в «Ежемесячных сочинениях», были замечены читателями. Сумароков отступил от принятого русскими авторами обычая писать и переводить басни шестистопным ямбом, какой употреблялся и для трагедий. Размеры, изобретенные Тредиаковским, казались ему нарочно придуманными, трудными для чтения. Сумароков взял разностопный ямб. Длинные и короткие строки придавали живость стиху, позволяли строить естественный диалог, складывались непринужденно.
Писал он легко, беседовал с читателем, балагурил, смеялся, не остерегался грубых выражений, и в уме его звучали фразы крепко сбитой крестьянской речи. Иные притчи выглядели сюжетной сценкой, изложенным в стихах анекдотом, пословицей, разыгранной между персонажами, иные были просто авторской речью, поучением, словом, репликой, обращенной к читателю.
Шершни на патоку напалиИ патоку поколупали.Застала их хозяйка тут.И тварь, которая алкала,Хозяйка всю перещелкала:Недолог был хозяйкин суд.Хозяйка — истина, а выколупки — взятки.Шершни — подьячие, которы к взяткам падки.
Он сочинил притчу «Филин» — о Сиверсе:
В павлиньих перьях Филин былИ подлости своей природы позабыл.Во гордости жестокойТо низкий человек, имущий чин высокой.
Сумароков написал о коловратности света: собака кошку съела, собаку съел медведь, медведя — лев, льва убил охотник, того ужалила змея, змею загрызла кошка.
И видно нам неоднократно,Что все на свете коловратно.
…Был Бирон — его съел Миних, оба они уехали в ссылку, вознесся Лесток — и нет его… Был канцлер Бестужев, но вот он потерял ордена и чины, теперь пошли в ход голштинцы — надолго ли? Надо думать, что нет. Ах, как все коловратно на свете!
Сумароков писал о том, что:
Страдает от долгов обремененный мот,А этого не воспомянет,Что пахарь, изливая пот,Трудится и тягло ему на карту тянет.
Он беспощадно бранил подьячих, обирающих просителей, порицал взяточников судей и требовал прямой расправы над ними, не надеясь уничтожить их пороки разумной сатирой:
Тому, кто вор,Какой стихи упор?Ворам сатира то: веревка и топор.
Притчи быстро накапливались, и Сумароков подумывал издать их отдельной книгой. Но кого просить, куда идти за разрешением?
Все было смутно, шатко, решения дел откладывались на будущее. Близкое ли? Бог весть…
…Во время празднования мира с Пруссией, на торжественном обеде, в присутствии сотен гостей, Петр Федорович прокричал жене через стол: «Дура!» — и в тот же вечер приказал ее арестовать. Правда, его уговорили отменить это приказание, но кто мог поручиться, что завтра оно не будет отдано снова…
Екатерина поняла, что судьба ее висит на волоске, и предпочла сама позаботиться о собственной безопасности.
Путь тут был только один…
4
Ранним июньским утром Иоганна разбудила мужа.
— Довольно спать, отставной бригадир, — сказала она. — Мы едем в Петергоф.
Сумароков сел на постели, пригладил рыжие растрепанные волосы и потянулся за париком. Иоганна, уже причесанная, в пудромантеле, накинутом на парадное платье, взметнув облако пудры, вышла из комнаты.
В раскрытое окно доносился уличный шум. Сквозь молодую зелень кустов сирени Сумароков увидел василеостровских хозяек, идущих на рынок, рыбаков с корзинами их добычи, ремесленников, солдат и матросов — хлопотливую толпу петербургской окраины, занятую своими заботами.
Поездка к императрице в Петергоф, где двор проводил лето, должна была, как предполагал Сумароков, прояснить его положение. О новой службе он уже не думал, но жалованье по указу ему причитается, а где оно?! Своим пером он приносит пользу отечеству и занят настоящим трудом. Так надобно, чтобы о том знали подьячие из Военной коллегии и выписывали бы ему в срок бригадирский оклад.
Иоганна предпочитала бывать во дворце одна и ехала с мужем без особой охоты. Сумароков не умел поддерживав церемонные разговоры, скрывавшие под покровом светских любезностей ядовитые намеки, он повышал голос, начинал заикаться и не замечал, что собеседники просто подсмеиваются над ним.
— Перемените камзол, — приказала по-немецки Иоганна, оглядев мужа, когда он вышел в столовую, — вы запачканы табаком.
Сумароков провел рукой по груди, стряхивая табачную пыль.
— Это самый чистый, — спокойно ответил он. — Вы, как обычно, слишком строги ко мне. Я готов. Едемте.
Карета, запряженная шестеркою лошадей, покатилась по Девятой линии к понтонному мосту через Неву и скоро выехала на Петергофскую дорогу. Супруги сидели молча, поглядывая каждый в свое окошко.
Годы совместной жизни не сблизили Сумароковых. Иоганна считала мужа непрактичным чудаком, потерявшим карьеру из-за глупой страсти к сочинительству. Не добился ничего в то время, как Разумовский был в чести, а теперь и вовсе надеяться не на что. От природы Иоганна не была злым человеком, но годы бедности в Германии, роль горничной девушки при великой княгине, необходимость прислуживать, слушать и запоминать чужие разговоры, сплетничать, стараться изловить жениха придали ее характеру уксусный привкус. Она желала командовать мужем, отчасти вымещая на нем перенесенные ею обиды, и с раздражением видела, что Сумароков просто не замечает ее главенства в семье, занятый своими мыслями и стихами.
Сумароков привычно сносил упреки Иоганны и не искал у нее сочувствия в трудные минуты. Если есть на свете злые жены, значит, нужно, чтобы они кому-нибудь доставались. Он попал в число таких обладателей. Но, кажется, заслужил и лучшую участь. Впрочем, где же бывают счастливые браки?!
Екатерина занимала две смежные комнаты в деревянной пристройке Монплезира, небольшого дворца в Петергофе. В дверях Сумароковы чуть не столкнулись с молодым красивым офицером.
Иоганна дернула за кафтан мужа: «Смотри скорей!»
Сумароков похлопал глазами. Он успел оценить лишь высокий рост царицына гостя и могучий склад его сильной, мужественной фигуры. После он узнал от Иоганны, что это был Григорий Орлов, артиллерийский офицер, новый любовник Екатерины, сменивший Понятовского, которому пришлось расстаться со своей возлюбленной и выехать в Польшу. Орлов — игрок, мот, искатель приключений, был храбрым человеком, и в гвардии его любили.
Екатерина встретила гостей в передней комнате, и Сумароков подивился перемене, произошедшей с ней за те недели, что они не виделись. Императрица была благостно величава. Скорбь и прощение изображались на ее лице, а крупный подбородок, всегда уверенно выдававшийся вперед, как-то подобрался и стал незаметным.
