— Здравствуй, Иоганна, — грустно сказала Екатерина, — здравствуйте, Александр Петрович. Стихи ваши читала и чувства, выраженные в них, разделяю.
— Рад, ваше величество, — ответил Сумароков. — Однако ж кроме тех, что напечатаны, имею много других, они ждут еще печатного станка и, чаю, не меньшей похвалы от читателей заслуживают.
Екатерина быстро переглянулась с Иоганной.
— Рада и я, что вы своими стихами довольны. Вы наш первый поэт, я думаю, и создатель театра. Жаль только, что такие заслуги плохо у нас награждаются.
Сумароков оживился и раскрыл табакерку.
— Какие награды! За управление театром придворная контора на меня начет сделала, а жалованья своего который месяц не вижу. Граф Сиверс, злобный мой неприятель, о том постарался, а Ивана Ивановича, который мог бы мне на помощь прийти, над ним уже нет. Зато и я в долгу не остался. Извольте послушать мою притчу «Филин», всего четыре строки, но каких! Из каждой можно узнать чухонскую блоху, сиречь бывшего конюха, ныне генерал-лейтенанта Сиверса.
Екатерина сочувственно улыбнулась.
— Я на досуге прочту, ежели пришлете, а пока советую вам быть осторожнее. Ваше перо весьма острое, врагов нажить легко, защитников же не много найдется. Я по себе это знаю.
Сумароков собрался отвечать, но его опередила Иоганна:
— Ах, ваше величество, не говорите так! Вокруг вас великое число защитников, и вы можете иметь их, сколько пожелаете.
— Зачем? — спросила Екатерина. — Кто может спасти меня от собственного мужа? А в нем причины моих горестей. Тебе известна моя любовь к порядку, Иоганна. Перед смертью императрицы я все ему написала по пунктам: кого вызвать, кому что сказать, как оповестить войска, когда приносить присягу, о чем говорить с иностранцами. И что же? Петр Федорович так обрадовался, что перековеркал мой план. В церкви кривлялся, как арлекин, а вечером собрал на ужин в куртажной галерее человек полтораста, напился пьян и с тех пор не протрезвлялся. Он упрячет меня в крепость, для того чтобы жениться на Лизавете Воронцовой. Об этом все говорят при дворе.
— Мы тоже слышали об этом, — призналась Иоганна, — и очень встревожены.
— Все благонравные люди осуждают поведение государя, — продолжала Екатерина, — и только сам он собой доволен. Петр Федорович говорит: «Когда умеешь обходиться с русскими, то можно быть покойным на их счет». Государь полагает, что именно он умеет обходиться с русскими… И даже король Фридрих не в силах тут его разубедить! Но хватит толковать о моих печалях, Иоганна. Что вы теперь пишете, Александр Петрович, что думаете делать?
— Я прошусь путешествовать и хочу описать свои странствия, — ответил Сумароков. — На российском языке путешествий нет никаких, читателей угощают романами. Роман же не проясняет мысли и рассудка, читать такую книгу — напрасная трата времени.
— Это верно, — поддержала Екатерина, — читать нужно с пользой, черпая уважение к законам и правительству. Однако не все же романы плохие. Есть между ними и хорошие, «Дон Кишот», например.
— Ну разве что «Дон Кишот», «Телемак», еще два-три достойных романа сыщутся, а остальные — дрянь. Говорят, что романы служат к утешению неученым людям, потому что другие книги им непонятны. Дело тут не в читателях, а в писателях. Я уверен, что можно удобным для всех языком изложить даже основания высшей математики, хотя подлинно, что таких книг мы еще не видывали.
— Он и впрямь собрался ехать, ваше величество, — вмешалась Иоганна. — Какую глупость вбил себе в голову! Нечем семью кормить, кругом задолжали, так он от кредиторов бежать надумал.
Екатерина мирно улыбалась.
— Экий вздор! — рассердился Сумароков? — Я на путешествие деньги получу и вам оставлю. А книгу издам — казне сумма вернется, да и прибыль немалая произойдет. Мне сейчас в России делать нечего. Я поеду в Италию, в Париж, оттуда через Голландию в Петербург. Ежели бы таким пером, как мое, описана была вся Европа, и триста тысяч на это жалеть не стоит.
— Ого! — засмеялась Екатерина. — Дорого же ваши труды ценятся, господин сочинитель! Боюсь, у монархов не хватит средств их оплатить.
— Видно, так и есть, — тоскливо сказал Сумароков. — Давненько я подал просьбу государю, но ответа нет по сей день. Ныне надежда на ваше величество. Без вас резолюции никакой мне не выйдет.
— Нет, Александр Петрович, я от всего удалилась. Дела вершатся не по моим мыслям и правилам, ни чести, ни славы они России не принесут. Полгода я ни во что не вмешиваюсь и дальше не стану.
Сумароков с досадой махнул рукою.
— Воля ваша, — пробормотал он. — Но я намерения своего не оставлю. Завтра поеду к государю и из покоев не выйду, доколь не получу резолюцию.
…На следующее утро Сумароков поленился вновь трястись по Петергофской дороге, а через день и ехать стало не к кому — бывшего императора Петра Федоровича под строгим караулом отвезли в Ропшу.
Настало другое царствование.
Глава X
Торжествующая Минерва
Не трон, но духа благородство —
Дает велики имена;
Прямое духа превосходство —
Лишь к истине любовь одна.
Г. Державин1
Царствование это, как не раз уже бывало в России, началось внезапно.
Поздним утром двадцать восьмого июня Сумароков, ожидая карету, чтобы ехать к государю, вышел на черное крыльцо поторопить кучера. Предпраздничный городской шум — столица готовилась встретить день Петра и Павла — удивил его обилием звуков. Над Петербургом плыл колокольный звон. Изба реки, от дворца, доносились крики «ура» и трескотня беспорядочной ружейной стрельбы. С Большого проспекта Васильевского острова и Девятой линии — дом стоял угловым — слышались голоса, шарканье шагов, пьяные выкрики.
Двор был пуст, карету не выкатили.
Сумароков закипел гневом. Он мгновенно вспыхивал, но быстро отходил и винился перед собой в невоздержанности. Однако при случае все повторялось.
В распахнутые настежь ворота вбежал кучер Прохор, сопровождаемый толпой дворовых.
Побелен лицом, Сумароков выхватил шпагу и бросился навстречу.
— Ты меня погубить надумал, разбойник! — закричал он. — Почему нет лошадей? Опоздаю к государю!
Люди рассыпались в стороны; Прохор замер на месте. Сумароков бежал к нему с поднятой шпагой и в двух шагах, тяжело дыша, остановился.
— Помилуйте, батюшка, Александр Петрович! — весело сказал он. — За народом побёг. Войска присягу принимают.
Сумароков опустил клинок.
— Какую присягу, что ты городишь? Видно, со вчерашнего не проспался?
Из города прилетела волна криков и выстрелов.
— Новой государыне присягают, слышите? — продолжал Прохор, видя, что вспышка гнева Сумарокова погасла. — Государя-то того… Нету… Вот те крест!
Кучер был под хмельком, что за ним водилось. Не настолько же пьян, чтобы сочинять небылицы?.. А в городе что-то произошло. Надо ехать. Скорее.
— Подавай карету. Да с козел не упади, — приказал Сумароков.
…Что ж, ожидать новостей следовало, к тому шло. Нет, какова Екатерина! На днях ведь Сумароков был у нее. Хоть бы словом обмолвилась, взглядом показала! От Иоганны могла и скрываться, та долгоязычна. Но ему-то намекнуть?!
Теперь заграничное путешествие побоку, найдутся дела и в Петербурге. Создателю российского театра, первому стихотворцу и драматическому писателю предстоят новые труды. Хорошо, он готов и пером и советом помогать государыне. Идей и мыслей преизобильно.
Сумароков не без удовольствия подумал о том, что Ломоносову не миновать потесниться — не все ж ему командовать в Академии. Если Тредиаковский — профессор, чем Сумароков его хуже? Лучше, это всем известно, кто на русском языке читать умеет.
Карета подана. Быстрее, по Девятой линии, через мост — к дворцу.
На левом берегу Невы, у Адмиралтейства, тесно от сбежавшегося народа. Лошади шли шагом, кучер бранился с пешеходами, с форейторами других карет, тянувшихся к Зимнему.
Сумароков нервничал, сердился и наконец, потеряв терпение, выскочил из кареты.
— Поезжай домой, один скорей дойду, — бросил он Прохору и смешался с толпой.
Народ собирался ко дворцу, потому что туда прошли гвардейские полки, там звучало «ура» и потрескивали ружейные выстрелы. Среди ремесленников из Коломны, василеостровских огородников, рыбаков, меж матросов и гарнизонных солдат Сумароков медленно двигался вперед, поневоле вслушиваясь в говор своих случайных соседей.
Как бывало всегда, в толпе неизвестно откуда знали многое и не стесняясь толковали о том, что произошло этим утром. Раза два до ушей Сумарокова долетело слово «вольность». Обернувшись, он пытался разглядеть говорившего, но увидел кругом равнодушные, казалось — бесхитростные, лица бедняков петербуржцев.
