Время ожидания, вероятно, составляет секунды, но кажется, что прошли века. Чем больше она не подает никаких признаков жизни, тем больше я перестаю дышать.
— Давай, Грин.
Мой голос хриплый от сдерживаемых эмоций, бурлящих внутри.
Я крепче сжимаю ее запястье, прижимаясь лбом к ее лбу.
— Не уходи, пожалуйста. Я буду тем, кто уйдёт, я обещаю.
В тот момент, когда ее пульс бьется под моим большим пальцем, я глубоко вздыхаю. Как будто я выхожу из темного, удушливого подземелья.
Ее пульс слабый и едва заметный, но он есть.
Я обматываю еще одно полотенце вокруг ее запястья, удерживая давление, пока набираю 999.
С этого момента есть только два варианта. Либо она выживет, либо я нет.
Глава 21
Кимберли
Оцепенение.
Это единственное чувство, которое остается в моей голове, когда я медленно открываю глаза.
Это что-то странное. Я имею в виду оцепенение.
Ничего. Никаких эмоций. Никаких мыслей. И самое главное, никакой боли.
Это как чистый холст.
Я всегда ненавидела чистые холсты, когда мама приносила их. По крайней мере, она уделяла им внимание и делала из них произведения искусства.
Люди думают, что лучше всего иметь состояние «ничто».
Нет.
Медленно это ничто превращается в безвозвратную тьму, из которой вы никогда не сможете выбраться.
Туман. Оцепенение.
Хотя я никогда не обладала маминой художественной жилкой, я всегда хотела, чтобы кто-нибудь прикоснулся к моему чистому холсту, нарисовал на нем, оживил его.
Сделал это произведением искусства.
Медленно, слишком медленно мое окружение осознает происходящее. Белые стены и отбеливатель. Непонимание, а затем... понимание.
Больница.
Я в больнице, потому что порезала себя. На этот раз я зашла слишком далеко. На этот раз мне не нужно искать в Гугле способы остановить кровотечение или скрыть шрамы.
Вот тогда-то меня и постигает самое страшное осознание.
Я не мертва.
Слеза скатывается по моей щеке, когда я погружаюсь в эту реальность, в тот факт, что я прошла весь путь, но все еще не могу умереть.
Как я могу быть неудачницей даже в смерти?
Я все еще дышу, и туман скоро покроет мои чувства и заключит меня в свои крепкие объятия, и на этот раз никогда не отпустит.
Боль будет в десятки раз сильнее.
Жестокость будет в сотни раз более жестокой.
Реальность будет гораздо более беспощадном.
Тогда это «что-то» нападет на меня, и я не найду от этого отсрочки.
Кто меня нашел? Почему они спасли? Должна ли я быть благодарной? Разозлиться?
— Ангел?
Мои мышцы напрягаются от папиного голоса.
Нет, не он.
Пожалуйста, только не папа.
Я не хочу, чтобы он видел меня такой. Почему он вернулся?
Отвернувшись, я так крепко зажмуриваю глаза, надеясь вопреки всему, что он подумает, что я снова заснула, и уйдет.
Просто уходи, папочка. Не смотри на то, кем я стала.
Большие руки обхватывают мои, и я почти проигрываю борьбу с переполняющими эмоциями, бурлящими внутри.
— Ангел, пожалуйста, посмотри на меня. Это папа.
— Это потому, что ты папа, и я не хочу, чтобы ты ненавидел меня.
— Я никогда не возненавижу тебя, Кимберли. — его голос становится не подлежащим обсуждению. — Никогда, ты слышишь меня?
Мои веки медленно открываются, и я смотрю на него, сидящего у моей кровати, держащего мою забинтованную руку так нежно, словно она может сломаться в любую секунду.
Отец, Кэлвин Рид, подтянутый мужчина сорока пяти лет. Легкая щетина покрывает его острый подбородок. У него сильное, высокое телосложение, которое придает ему столько харизмы и силы. Его светло-каштановые волосы всегда уложены и безупречны, его костюмы сшиты на заказ для него и только для него.
Папу и маму называют одной из самых красивых пар в средствах массовой информации, и хотя Кир вписывается в эту идеальную семью, но не я, никогда.
Прямо сейчас папа не в своем обычном безупречном наряде. Его волосы в беспорядке, будто он проводил бесконечное количество раз по ним пальцами. Галстука тоже нет, и первые пуговицы рубашки расстегнуты. Черные круги окружают его глаза, как напоминание о том, что я нарушила его жизнь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Тебе пришлось лететь ночным рейсом из-за меня? — шепчу я испуганным голосом.
— Я бы совершил миллион полетов из-за тебя. — он протягивает руку, чтобы ослабить галстук, затем понимает, что его нет, и опускает руку. — Ты не обуза, Ангел. Ты моя единственная дочь. Знаю, я потерпел неудачу, но я буду усерднее работать для тебя — для нас и нашей семьи. Мне просто нужно, чтобы ты поговорила со мной.
Мой подбородок дрожит, и требуется все силы, чтобы не найти в нем убежища.
Я не могу беспокоить папу. Он занятой человек, и ему не нужна вся эта неразбериха в его жизни.
— Пожалуйста, Ангел. Пожалуйста, позволь мне помочь тебе... — его голос срывается, и первые слезы текут по моим щекам.
— П-папочка, я не хочу видеть маму, пожалуйста? Я не хочу видеть, как сильно она ненавидит меня и разочарована во мне.
Его челюсть напрягается, и он говорит красноречивым голосом:
— Ты не увидишь ее. Я обещаю.
— Что, если... Что, если мама возненавидит меня, что, если она...
— К черту ее, — огрызается он, затем заставляет себя улыбнуться. — Если она ненавидит тебя, то только потому, что думает, что ты отражение ее уродства. Дело не в тебе, Ким. Дело в ней, в ее представлении о себе и в ее чертовой художественной философии. Мне так жаль, что я не нашел времени сказать тебе об этом раньше. Мне так жаль, Ангел.
Эти слова моя погибель.
Я бросаюсь на него, обнимаю за талию и утыкаюсь головой в плечо.
Рыдания, вырывающиеся из моей груди, безобразны и сбивают с толку, но я не останавливаюсь.
Я не могу остановиться.
Словно я всю свою жизнь ждала такого момента, как этот. Это даже лучше, чем очищение, которое я испытывала всякий раз, когда резала или глотала таблетки.
Это воображаемое и временное освобождение; вот это настоящее.
Все слишком реально.
Папа пахнет сандаловым деревом и уютными ночами. Его объятия возвращают меня в детство, когда он обычно нес меня на плечах и просто выводил на улицу.
Когда позволял мне спать в его объятиях всякий раз, когда меня пугали кошмары.
Когда он играл со мной и читал мне сказки после того, как бабушка не могла.
Когда папа был частью моей защиты от мамы.
Я потеряла его из-за работы и так и не смогла вернуть.
— К-Кир, — выдавливаю я между всхлипываниями. — Я... он здесь? Не позволяй ему увидеть меня в таком виде, папа.
— Не волнуйся, он с Генри.
Ох, слава Богу. Я не могу снова оставить на нем шрам.
Что со мной не так?
Как я могла так поступить, не думая о других людях в моей жизни? Как я могла не подумать о Кириане и о том, каким одиноким он был бы в этом мире? Как я могла не думать о папе, который, хотя и обнимает меня и шепчет мне успокаивающие слова, его грудь поднимается и опускается с резкими вдохами, словно она вот-вот загорится?
Я собиралась оставить папу и Кира. Я собиралась вонзить им нож в грудь и уйти, не задумываясь о глубине раны, которую я нанесла.
— Мне так жаль, папочка. — я икаю, мой голос приглушен его рубашкой.
— Мне тоже жаль, Ангел. Мне жаль, что я не увидел этого раньше или не защитил тебя.
— Н-не говори так, папочка. Ты всегда защищал меня.
— Недостаточно.
— Папа...
Он протягивает руку между нами и вытирает мои слезы.
— С сегодняшнего дня обещай, что будешь говорить со мной.
Я киваю, шмыгая носом. Долгое время я мечтала о подобном. Я также практиковалась в этом каждую ночь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Да. Я практиковалась в то время, когда открывалась кому-то о тумане, который поселился в моем мозгу.
Я не могу быть счастливее оттого, что это папа, а не какой-нибудь психотерапевт.
