— Обещай, что не будешь ненавидеть меня? — я все равно спрашиваю.
Он гладит меня по волосам.
— Никогда, Ангел. Ты моя единственная дочь.
Я глубоко вдыхаю, мое сердце бьется в пустотах так сильно, что я почти слышу его.
Понятия не имею, с чего и как начать, поэтому позволяю своей интуиции вести меня, выливая все наружу.
— Знаешь, когда ты иногда просыпаешься, и ты дезориентирован, и не знаешь, где или кто ты? Я в таком состоянии каждый день. Это не фаза, и она не проходит. Каждый день я вспоминаю, как встречусь с мамой, поговорю с ней и увижу разочарование в ее глазах. Каждый день я вспоминаю, как отправлюсь в школу и увижу парня, который когда-то был моим лучшим другом, а потом пойму, что я для него больше не существую. Каждый день я задаюсь вопросом, не невидима ли я и, может, в какой-то момент я вообще перестала существовать. Каждый день я борюсь с необходимостью оставаться на плаву, есть, продолжать бороться, потому что Кириан нуждается во мне. Но иногда я думаю, что, быть может, ему лучше без меня. В других случаях я становлюсь слишком слабой и больше не могу сражаться. Иногда мама огрызается на меня, и мне просто нужно облегчить эту боль где-нибудь в другом месте, поэтому я режу и смотрю, как боль исчезает вместе с кровью. Знаю, это неправильно, и потом мне становится плохо, что я не могу смотреть на себя в зеркало, но я не могу остановиться, потому что физическая боль лучше, чем эмоциональная. Кровь лучше, чем задыхаться в тумане. — я уже всхлипываю.
Слеза скатывается по папиной щеке, но он продолжает прижимать меня к себе, будто боится отпустить.
Я хватаю его за рубашку, впиваясь ногтями в нее.
— Помоги мне остановиться, папочка. Мне нужна помощь.
Глава 22
Ксандер
Люди могут становиться призраками.
Они могут существовать, даже если в то же время нет. Они могут оставаться незамеченными, так что, хотя все и смотрят на них, на самом деле они их не видят.
Вот так я провел последние два дня в больнице: спал на скамейках, освежался мылом из ванной, питался кофе — настоящим кофе, а не тем, что пил с водкой.
Быть трезвым два дня подряд отстойно. Это все равно, что смотреть на мир не зернистыми глазами, и вид не очень приятный.
Алкоголь делает это менее резким, более терпимым. Будучи пьяным, я принимаю себя, или, может, это заставляет меня меньше думать о себе, и в результате я как бы принимаю это.
Я подумал было пойти в продуктовый магазин и купить бутылку водки, но остановился.
Сейчас не время терять себя. Позже для этого будет достаточно.
Так что я лелеял двухмесячное похмелье.
И да, это причиняет боль, как у суки с венерическим заболеванием.
Но это не так больно, как та ночь.
Наблюдение за тем, как Ким истекает кровью, будет преследовать меня в ночных кошмарах всю жизнь. Я все еще вижу, как ее кровь пятнает плитки, такая яркая и красная. Это была жизнь, покидающая ее без намерения возвращаться. У меня имелись свои подозрения, но, когда я услышал подтверждение того, что я являюсь одной из причин этого решения, что-то внутри меня разлетелось на кровавые куски.
В ту ночь, когда она все рассказала своему отцу и попросила его о помощи, я стоял перед дверью, сжав кулаки.
Каждый всхлип, который она издавала, был как удар ножом, и каждое ее признание, вонзало нож глубже.
Ей просто нужен был кто-то, и я делал все, чтобы не быть этим кем-то, и в результате чуть не потерял ее.
Я думал, что никогда не смогу ненавидеть себя ещё больше, чем когда проснулся и понял, что прикосновение к ней не было сном. Похоже, ненависть к себе имеет огромные степени, и моя в ту ночь достигла максимума, слушая ее признания и рыдания, видя, как она держится за Кэлвина, словно она разорвется на куски, если он отпустит.
Она часто делала это в последние дни, держась за людей, обнимая их. Сначала за Кэлвина, потом за Эльзу, Тил и этого ублюдка, Ронана.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Это четыре человека единственные, которым она разрешила навещать ее. Единственные люди, которым позволено видеть ее в ее истинном облике, не фальшивую Ким, которая пряталась за фасадом, а настоящую, которая сдерживала слезы, говоря о своих шрамах.
Эльза плакала, а Ронан утешал ее. Тил, девушка готка, которая никого не трогает, позволила Ким обнять ее.
И да, я наблюдал за всем этим через приоткрытую дверь или стекло, как ненормальный.
Я обдумывал лучший способ подойти и сказать ей, чтобы избавить ее от боли, даже если это добавит другой тип боли.
Однако мне это не удалось.
Я не только подонок, но еще трус и эгоистичный ублюдок, потому что даже сейчас я хочу защитить ее своим собственным способом.
Кэлвин единственный, кто проводит с ней ночи, и она засыпает почти сразу, как только он садится рядом с ней.
Я никогда не видел такого преданного отца, как он, даже если он немного запоздал с этим. Он привел врачей — психиатров, и они провели что-то вроде семейной терапии — без Джанин.
Эта сука сейчас сидит на скамейке и смотрит на мальчика, который играет со своими родителями, вероятно, потому что он издает какой-то шум. Как обычно, она прижимает телефон к уху и говорит своим типичным снобистским тоном. Она ведет себя так, будто девушка внутри — не ее единственная дочь.
Как будто она не пыталась покончить с собой.
Покончить с собой.
Размышления об этих словах вонзают нож еще глубже. Я могу попытаться нарисовать на нем розы и единорогов, но это то, что сделала Ким. Она хотела покинуть этот мир и никогда не возвращаться.
Блядь.
Я сижу в углу, наблюдая за входом в палату Ким, но держусь подальше от поля зрения Джанин.
— Да, конечно, — огрызается она. — Я не стану откладывать выставку ни по какой причине. С ней все будет в порядке, она не ребенок.
Я собираюсь подойти и ударить ее по лицу. Возможно, она отложит выставку, если ее чертова физиономия будет изуродована.
Я ненавижу эту женщину. И не только из-за прошлого, но главным образом потому, что она никогда не заслуживала такой дочери, как Ким.
Эгоистичные люди, такие как Джанин, не годятся для материнства. Как моя мать.
Дверь палаты Ким открывается, и выходит Кэлвин, его лицо измучено, но он не выглядит грустным, просто усталым.
— Поезжай домой, Джанин, — говорит он жене, останавливаясь перед ней.
— Это второй раз, когда я приезжаю и не могу увидеть ее. — она поднимается на ноги и кладет руку на бедро. — У меня есть дела.
— И я говорю тебе вернуться и заняться этими делами. Ты не увидишь ее, пока она не будет готова.
— Ты балуешь это отродье, и я этого не потерплю. Я ее мать.
Он смеется с едкой ноткой.
— Мать? Когда ты была ею, Джанин? Когда я поймал тебя на том, что ты ударяешь себя в живот, говоря, что этому демону нужно исчезнуть? Или, когда ты не хотела держать ее на руках, когда медсестра принесла ее тебе? Или, когда ты передала ее мне и отказалась даже смотреть на нее, не говоря уже о том, чтобы кормить? Новости, она никогда не была твоей дочерью, и с сегодняшнего дня ты не имеешь права разговаривать с ней или пытаться реализовать свои материнские права в отношении нее.
Впервые в своей жизни Джанин, кажется, потеряла дар речи. Однако ей требуется всего несколько секунд, чтобы прийти в себя.
— Это она сказала?
— Поезжай домой и позаботься о Кириане.
Она топает туфлями по полу.
— Он все время спрашивает о ней.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Тогда скажи ему, что она в лагере и позвонит утром. Будь полезна хоть раз за всю свою бесполезную жизнь.
— Пошел ты, Келвин. — она хватает свою сумку со скамейки. — Я здесь больше не появлюсь.
— Еще лучше, — кричит он ей в спину, когда она уходит из больницы, будто у нее горят пятки.
Сука.
