Элиас идет по тропинке через холмистую гряду и видит Люйли как-то слишком неожиданно, в то время как она стоит и смотрит в другую сторону. Почему же вдруг так омрачается его настроение? Почему он не идет, радостный, к ней навстречу? Знакомые деревья стоят по обе стороны тропинки. Девушка еще не замечает приближающегося молодого человека. Вот она заметила.
Настроение Элиаса совсем падает, что-то шевелится в его душе и хочет удержать, но он идет и подходит совсем близко. И чем тягостнее у него на сердце, тем развязнее и небрежнее становятся его движения, голос, жесты. Все главное уже случилось — прежде чем они успели обменяться словом, но Элиас зачем-то произносит громким голосом:
— Кого я вижу! Добрый вечер!
Люйли не только не подала руки, но еще и устремила на него взгляд, в котором он видел нового, незнакомого человека. Или наоборот — чем-то знакомого…
Разумеется, Элиас тотчас все инстинктивно понял: то есть что вчерашняя таинственная череда событий — просто вздор по сравнению с тем, что предстоит теперь. Но так же инстинктивно он и выбрал линию поведения — словно ничего не понял, словно между ним и Люйли не было и не могло быть никаких сложностей. В его воображении словно сложилась картина, что Люйли — его жена, которая сейчас немножко капризничает, но что он, Элиас, не намерен обращать на это внимание, он будет вести себя просто и естественно, как всегда; что в ее капризах нет никакого особенного значения, покапризничает-покапризничает да никуда не денется…
— Здесь посидим или поднимемся наверх? — спроста Элиас и сам сел.
Люйли не последовала его примеру и стала тихонько спускаться к дому.
— Ты что? — спросил Элиас таким тоном, словно они только вчера мирно расстались, словно он был муж, спрашивавший жену.
Второе «я» Элиаса мучительно корчилось, наблюдая за словами и движениями первого. Люйли в ответ бросила взгляд, подобный указующему персту. Элиас понял, что выбрал неверную тактику, и, поскольку Люйли продолжала спускаться, он поднялся с земли, нагнал ее и пошел с ней рядом. Он сам услышал свой ласковый голос:
— Ты сердишься на что-то?
Еще договаривая, он почувствовал, будто ковырнул кровоточащую рану. Из груди девушки вырвался сдавленный вскрик, и она почти бегом бросилась к дому, оставляя его одного. — Вот так!
Так-то.
А на земле еще виднелись следы недавней грозы: поваленное и разбитое дерево, пригнутый, удрученный цветок. Они хранили серьезный вид, как будто не замечая на себе пристального взгляда Элиаса. Их выражение словно говорило, что он еще слишком молод, чтобы мешаться в дела такого рода.
Вчерашние события, наплывающие тучи, гроза — та, которая бушевала ночью и которую он не видел, — все стало выплывать из небытия, в которое, казалось, кануло навсегда. И та старуха — она словно тоже вернулась и осведомилась, не хочет ли Элиас теперь признать, что она, старуха, еще вчера говорила…
Элиас медленно шел по тропинке на север.
Темнеет лист
Элиас Малкамяки любил теперь Люйли Корке, знакомую ему с детских лет темноглазую девушку, к которой вела лесная разнообразно-пестрая дорога. Дорога тоже стала его близкой знакомой в эти месяцы, особенно в тихие вечера позднего лета с их темнеющей зеленью. А девушка, живущая в конце этой дороги, которую он в первое воскресное летнее утро представлял легкой плясуньей, теперь являлась в его воображении крепкой, полнотелой, куда более тяжелой, чем он сам. Это представление распространялось также и на ее дом, и на все, что было вокруг и покровительствовало ей — они были как бы одним существом. Элиас смотрел на Люйли, ходившую по двору, между службами и домом; ее распахнутый серьезный взгляд всегда был устремлен куда-то вдаль, но никогда не обращался в ту сторону, откуда за ней следили глаза Элиаса.
Душевное состояние Элиаса изменилось в тот вечер, когда он в первый раз после Иванова дна встретил на холме Люйли. Вся перемена произошла вдруг, в одно мгновение, как вдруг замечает человек в конце июля первые приметы осени, хотя полуденное солнце светит жарче прежнего. Зелень листьев гуще, раздобревшая линия горизонта рыхла, и все видимое пространство источает довольство, хотя воздух уже не так чуток ко всякому движению и настроению, как в пору Иванова дня. Пространство не смущается своим довольством, чувствуя в нем силу, оно на «ты» с солнцем, которое временами не прочь удалиться за белесую тучку. Но тучка проливается дождем, а когда после дождя снова является яркое солнце, особенно заметной становится осень. Она заметна в воздухе. Оттуда лето уже ушло. Оно еще живет в лиственном лесу, но из воздуха все его пылко-горячее дыхание ушло.
Когда Элиас возвращался из Корке в тот странный вечер после отбушевавшей грозы, настроение его было покойно и почти весело. Он напевал дорогой, и в его взгляде читалось желание делать мелкие попутные наблюдения над окружающей природой, как это вообще в обыкновении у поживших и умудренных людей. Ему было не к спеху начинать размышлять обо всем происшедшем, оно свершилось, заняло свое особое место и больше не казалось легким, так что не стоило опасаться, что оно как-то рассосется и исчезнет. — Так-так, она там живет и не хочет теперь смотреть в мою сторону, ну и ладно, и хорошо… Но что за отменной красоты явление! Вот это: когда вечернее солнце косо падает на стволы и подсвечивает ветви снизу; я не вижу, откуда проникают сюда лучи, но вот они — и они смеются. Сейчас, должно быть, девять часов. Время захода солнца указано в календаре; да, солнце заходит совсем как тогда… Ага, вот и до Люйли очередь дошла…
Элиас взялся за ворота и заметил, как загорела его рука. Он взглянул на другую руку и, облокотясь о жердину, погрузился в неторопливые размышления. Вблизи ворот деревья со всех сторон окружал папоротник, почти вовсе затоптанный коровами, и в этих зарослях возвышался одинокий колокольчик, близкий родственник того, в чей купол Элиас шутки ради поместил третьего дня маленькое насекомое, снятое с ромашки. Вплотную у тонкого стебелька колокольчика виднелись коровьи следы. Все эти подробности вместе с только что происшедшими событиями обращались к Элиасу через посредство догорающих лучей вечернего солнца — как обращается настоящий мужчина к равному себе, чтобы потом с достоинством погрузиться в молчание.
Однако на фоне этих дворовых наблюдений у Элиаса росло и крепло чувство, что с ним сейчас случилось нечто весьма значительное, значение чего с каждой минутой делалось помимо его воли все яснее, словно давно ожидавшегося великого события. Или словно вдруг на неразрешимый вопрос был найден простой ответ, прежде остававшийся незамеченным. Элиас как будто видел разом многие-многие мгновения прожитой жизни, и эти мгновения со всеми их лицами и настроениями, беспорядочными, зыбкими картинами мельтешили в воздухе, и он сам тоже был среди них — вместе со всем, что он делал и испытал, — и в летнюю ночь с некой Люйли, и в другую ночь с некой Ольгой, и вместе с неким человеком, прозванным Герцогом, который был его другом. Но теперь в центре всего оказывался серьезный взгляд темных глаз, всегда обращенный в другую сторону, но царящий надо всем. От этого взгляда воображение устремилось к его источнику — к человеческой душе, с которой в этот вечер Элиас встретился впервые и в самом существовании которой впервые удостоверился. Да, нынче вечером, только что, но… некий голос из глубины его существа уверенно свидетельствовал, что эта душа была знакома ему еще в давнем непонятном прошлом и теперь только возвращалась из темноты забвения. Ощущение смутного знакомства вносило в нынешнее состояние Элиаса неуловимо-удовлетворенный оттенок. Инстинктивно он смотрел на случившееся как на доброе предзнаменование; он был счастлив, что глаза его открылись и что он так вовремя (как он полагал) нашел эту человеческую душу, которая сама по себе, без него, была бы совершенно одинока в мире.
Духовный взор его весь вечер был прикован к великому происшедшему событию. Он простоял у ворот долго, дождавшись часа, когда вся окружающая природа приготовилась отойти ко сну. В эти дни она в самом деле погружалась в сон после захода солнца и отнюдь не жила в его отсутствие возбужденной ночной жизнью. Ночами она спала, предчувствуя, что скоро наступят долгие лунные вечера с их резкими перепадами между светом и тенью.
И Элиас тоже отправился спать. Он любил Люйли Корке, только ее, и никогда не любил никого другого. Надежным залогом серьезности этой любви было то, что она явилась в результате столь грандиозных событий.
* * *
Это так: любовь всегда серьезна, ибо она есть основа основ всего сущего. И у любви всегда весна, она улыбается ей, но в улыбке ее просвечивает нечто такое, что прячется в глубине и словно бросает вызов безднам ненависти. Весна любви проходит в неиссякаемом вечном упоении, безотчетно ожидая грядущего — своей грозовой поры, которая, утопая в потоках слез, поколеблет незыблемые весенние крепы и расставит по местам смешанные весною составные части любви. Минет грозовая пора — начнется долгое и прочное, веселое и счастливое время, когда может дуть ветер и идти дождь, светить яркое солнце и сгущаться туман, но не будет только одного — тягостного уныния, ибо гроза расчистила небосклон.
