Серенькие пасмурные сумерки висели над деревней. Мягко, без блесток, белел снег, чистый, еще не глубокий. Седые ветки ивы висели неподвижно над темной прорубью. Небольшие столбы загона стояли в белых снеговых шапочках.
Вспомнилось, как нарядили девчата однажды один из этих столбов да напугали Дроздиху.
«Ох, и дуры мы были!» — подумалось мимоходом.
И казалось, что это было давно-давно. Глупой, беззаботной девчонкой была тогда Катерина!..
Скрипнули ворота. Дед Антон и Петр Васильич вышли из телятника.
— Ну что ж ты, голова, молчишь? — сказал дед Антон. — Говори уж… Нешто так можно? Ведь такая неприятность у нас!
— А для меня это приятность? — возразил Петр Васильич, вынимая папиросы. — Ведь я тоже за свои колхозы отвечаю.
— Ну, и что же?.. — жалобно спросил дед Антон. — Никак нельзя подсобить-то?
— Думаю, что нет. У нее уже было воспаление, это второй раз. Легкие слабые. Росла за печкой, чуть ли не в вате.
— Берегла ее старуха…
— Берегла, да не так, как надо. Изнежила. Ну как такой изнеженный организм может сопротивляться? Оставили ворота открытыми, просквозило — вот и все. Другие-то еще кое-как выдержали, а этой где ж? Принцесса на горошине!.. Сотый и тысячный раз повторяю: теленок должен расти в низкой температуре, в низкой и ровной. Тогда и простужаться не будет.
— А все-таки, как же? — с тоской повторил дед Антон. — Не надеяться?
Петр Васильич покачал головой:
— Думаю, что нет.
Катерина, внутренне дрожа, будто от холода, побежала в свой телятник.
— Низкая и ровная! — шептала она. — Низкая и ровная…
И, войдя к телятам, сразу взглянула на градусник. Пять ниже нуля. Все нормально. Низкая и ровная.
Телята уже глядели на нее из своих клеток. Коричневый лобастый бычок мукнул тихонько и облизнулся.
— Миленькие мои! — сказала Катерина и улыбнулась сквозь слезы. — Сейчас накормлю! Всех сейчас накормлю! — И, вытерев глаза, прошептала: — Ах, бедная, бедная моя принцесса на горошине! Почему я раньше за тебя не поборолась!
Еще раз тяжело пережила беду Марфа Тихоновна. Никому не пожаловалась, не поплакала. Только еще суше стал ее орлиный профиль и еще суровей стали глаза. И никто не видел, как, оставшись одна в телятнике, она долго стояла у опустевшего стойла в горьком недоумении:
«Что надо? Что было ей надо? Другие бабы за детьми так не ходят, как я за ней. Прямо из рук ушла эта Золотая Рыбка, прямо из рук… Что хотите думайте, люди добрые, а я неповинна! Ведь я душу им отдаю… душу отдаю! Как же это так получается, люди добрые?!.»
Но наутро она с суровым достоинством заявила деду Антону:
— Поторопись с новым-то двором, Антон Савельич! Зима круто забирает, а балаган наш я просто натопить не могу. Как бы нам еще греха не нажить — тогда на меня не пеняйте.
…Незаметно, как снежинки по ветру, пролетали короткие зимние дни. Вот уже и ноябрь отсчитал последние числа свои в календаре.
Как-то в один из этих снежных дней председатель, часто захаживавший на ферму, увидел в кухоньке Катерину. Катерина мыла горячей водой бадейки.
— Ну что, говорят — идут у тебя дела-то? — весело спросил Василий Степаныч. — Дела идут, контора пишет?
— Пишет! — засмеялась Катерина. — Вон посмотрите, каких в старшее отделение сдала!
— А я уже видел, — сказал он. — Молодей! Молодец! В районе о тебе докладывать буду.
Катерина не часто обращала внимание на похвалы. Но на этот раз она зарделась от удовольствия. Скуп, скуп на похвалы Василий Степаныч, а тут вон какие слова сказал!
— Тебе, Василий Степаныч, деда Антона позвать? — спросила Катерина, чтобы скрыть смущение. — Он тут где-то. Я сейчас!.. — И скрылась во дворе.
Через минуту показался дед Антон:
— Ты что, голова?
— Пойдем-ка, на стройку зовут нас с тобой, — сказал председатель. — Один важный вопрос решить надо.
Дед Антон зорко поглядел на него:
— А что, насчет печек, что ли?
— Вот то-то. Ставить все-таки печки в телятнике или нет? Слово за тобой.
Дед Антон и Василий Степаныч отправились на стройку. Телятница Паша, слышавшая этот разговор, побежала к Марфе Тихоновне. Марфа Тихоновна сунула Паше бадейку с пойлом, которую несла теленку, вытерла руки, накинула полушубок и тоже поспешила на стройку.
Новый двор уже стоял под крышей. Светлая, чистая дранка казалась совсем желтой на фоне лиловато-серого зимнего неба. В одной секции были уже вставлены окна; они светились, будто квадратные лужицы, покрытые льдом.
Марфа Тихоновна вошла во двор. И тут же услышала голос техника, руководившего строительством:
— Значит, в телятнике печки ставить не будем? Это твердо?
Они стояли трое: техник, председатель и дед Антон. Голос техника гулко раздавался в еще пустом, только что запотолоченном помещении.
— И у что ж, раз решили — значит, твердо, — ответил дед Антон.
Марфа Тихоновна подошла ближе.
— Что такое? — спросила она. — Телятник без печки?
— Да, так вот решили, Марфа Тихоновна, — ответил ей Василий Степаныч. — Опыт себя оправдал. Будем растить телят на холоде, отходов больше допускать нам невозможно.
— Значит, со мной уж совсем решили не считаться, Василий Степаныч? Значит, отслужила, не нужна стала?..
— Эко ты, голова! — начал было дед Антон.
Но председатель прервал его:
— А зачем вы, Марфа Тихоновна, начинаете говорить эти жалкие слова? Мы вас с работы не снимаем. Ведите и дальше ваше хозяйство. Но принимайте наши поправки. Принимайте. Самовластия в колхозе нет и быть не может.
— Значит, плохо работала… Это не важно, что телятник из разрухи подняла, не важно, что и ферму на первое в районе место вывела…
— Опять за свое! — Дед Антон с досадой махнул рукой.
У председателя резче обозначились скулы и в глазах появился жесткий ледяной блеск.
— Всякого человека, который в работе своей идет вперед, мы уважаем и тоже идем за ним, — сдержанно сказал он. — А если этот же передовой человек начинает тормозить работу, мы его устраняем.
— Спасибо!
Марфа Тихоновна низко поклонилась председателю, потом деду Антону и, величаво повернувшись, пошла со двора.
— А, домовой тебя задави! — рассердился дед Антон. — Ничего понимать не хочет!
Вечером, когда убрали после ужина со стола, Марфа Тихоновна села писать заявление об уходе. Крупные, кривые буквы, выведенные рукой самоучки, медленно, но твердо вставали одна к другой.
Настя с Дуней Волнухиной сидели в горнице у теплой голландки и по очереди рассказывали друг другу сказки. Мать стелила постели. Отец тут же, в горнице, сидел на диване, просматривая газеты.
Мать подошла к отцу и вполголоса сказала:
— Прохор, там мамаша какое-то заявление пишет. Случилось что-нибудь, что ли?
Прохор поднял брови:
— Не знаю!
Он отложил газету и вышел в кухню:
— Мать, ты что это? «Прошу меня уволить»! Ты что, с работы уходишь?
— Ухожу, — ответила Марфа Тихоновна. — И с работы ухожу и из колхоза ухожу.
Прохор сел с ней рядом.
— Ну, с работы конечно. Уж не молоденькая. И отдохнуть пора. Но вот — из колхоза?.. Это что же означает?..
Марфа Тихоновна, приподняв брови, устало глядела в сторону.
— То и означает. Без работы я жить не могу, а делать мне здесь больше нечего. К Нюшке пойду.
— Что ж, у Нюшки медом намазано?
— У Нюшки дети маленькие. С ними нянчиться буду. А что мне здесь делать? Думала было к Сергею, но… — Старуха махнула рукой.
Прохор пожал плечами:
— В доме всегда дела найдутся!
Настя не подозревала, о чем разговаривают отец с бабушкой. А мать, делая вид, что читает газету, стояла у кухонных дверей и слушала. Тонкие черные брови ее сошлись от напряжения, губы сжались. Она слушала, боясь проронить слово.
Марфа Тихоновна подумала, помолчала…
— Нет уж, — сказала она, — не хочу. Не хочу я в этом колхозе оставаться. Пускай работают без меня. Пускай Катерина лучше сделает. А вот что в районе им на это скажут, мы еще посмотрим. Все-таки на почетной доске-то я первая из всего района была!
Что-то похожее на слезы засверкало в ее глазах. Марфа Тихоновна взяла перо и снова начала ставить одну к другой крупные, твердые буквы.
— Ну, если ты с председателем не поладила, так мы-то, здесь при чем? — обиделся Прохор. — Почему же и от нас-то бежать? Даже от народа совестно — что скажут…
— Мне все равно, что скажут. А я уйду.
— Ну что ж, воля твоя… — Прохор встал. — Я тебя не гоню, не притесняю… А ты как хочешь. Хочется к Нюше — иди.
— И уйду!
Дед Антон, услышав на другой день, что старуха Рублева подала заявление об уходе, даже растерялся от неожиданности.
— Ты что это задумала, голова?! — закричал он, войдя в телятник. — Да с чего ж это ты?
— Поработала, хватит, — ответила Марфа Тихоновна.
