на ещё худшие последствия. Уж ксендз Сальвиани вам говорил…
– Глупый старец, – выпалил президент, – подговорённый.
– Смилуйся…
– Где же эти бумаги! Покажи мне их, пани! – воскликнул он, настойчиво приближаясь.
– Прежде чем их покажу, – сказала спокойно докторова, – я должна вас предостеречь, что они прошли через несколько рук, что их видели у меня. Вы так раздражены, что опасаюсь их видом вас ещё больше распалить.
Бледный и дрожащий, президент снова старался принять спокойный вид.
– Что думаете начинать, пани? На что это кому сдалось? Для сатисфакции, пожалуй, унижения нас, – подхватил он. – Вы сами говорите, что старого Мурминского нет в живых, молодой, наверное, где-то повесился, чтобы его не повесили… кому, пани, хотите отдать и какого рода услугу? Черни, которая будет на меня пальцами показывать?
– Молодой может жить, и я надеюсь, что живёт, – отозвалась докторова.
– А я ему желаю, чтобы не жил! – крикнул президент. – Потому что стыдит память той, которая его воспитала! Это человек испорченный, завистливый, злой… все инстинкты плюгавой касты, к которой принадлежит… революционер отвратительный… На виселице где-нибудь кончит.
И для такого человека вы хотите пожертвовать нами… своими – кровными, нами, что вам в счастье и несчастье давали доказательства дружбы и соучастия…
Докторова заколебалась.
– Совсем иначе я ожидала увидеть вас расположенным, – ответила медленно хозяйка, – и поэтому я хотела говорить сперва с вами с глазу на глаз; послушайте меня. Я думала, что вы почитаете память матери, как я понимала, что должны её уважать, что то, что было её волей, покорно исполните, что для того, которого считала братом, хотя бы был безумным, сохраните братское сердце, дадите ему помощь, опеку, любовь…
Президент начал смеяться.
– Женские романсы! Сентиментализмы! Со злодеями! Но подумай же, пани, разбери всю эту историю и рассчитай, и посуди, не имею ли права возмущаться! Покойная мать принимает для меня учителя, человек этот входит в наш дом… видит, что нашёл в нём беззащитную женщину, считает, что, играя с ней в сантименты, за сердце схватит… льстит, ползает… втискивается, приобретает доверие, чтобы его обманул… Вот грустная история нашего дома. Навязывают нам потом какой-то фиктивный брак, какого-то ребёнка подкидывают.
– Но смилуйтесь, вспомните, как его любила ваша мать.
– Что это доказывает? – воскликнул президент. – Привязалась к сироте.
Измождённый, говоря, он бросился на канапе и подпёрся рукой.
– Нет, – прибавил он, – пусть на меня клевещут, пусть доказывают, пусть ведут судебное разбирательство – буду защищаться до последнего.
– Никто всё-таки вести процесс не думает…
– Где же эти бумаги? – поглядывая вокруг, говорил он дальше. – И как они дошли до ваших рук? Вы сами говорите, что человек этот умер в госпитале, кто же смел их оттуда взять?
– А кто вам говорит, что он их раньше никому не поверил…
Президент так забылся, так неслыханно был ошарашен, что необдуманно вышло из его уст:
– Как это он мог сделать, когда я приказал, чтобы живая душа доступа к нему не имела…
Он ещё не докончил, когда, сообразив, что эти слова были признанием, страшно его компрометирующим, весь покраснел и рассмеялся, дико глядя на докторову, которая заломила руки и побледнела.
– Значит, вы знали, что он был в госпитале!
– Я не знаю, что плету, – поправился президент гневно, – я хотел сказать, что мы выдали общий приказ, чтобы больным было запрещено контактировать с приходящими. Это общее правило… Часто больным родственники приносят вредные вещи.
Хозяйка взглянула на него быстро и многозначительно замолкла.
– Думайте что хотите, – презрительно пожимая плечами, начал президент, – это мне всё одно… Где же эти бумаги?
Докторова колебалась, показать ли ему их или нет – ей казалось, в конце концов, что невозможно, чтобы он мог допустить какое-нибудь насилие. Президент явно кипятился, стоял дрожащий, судорожно двигаясь.
Был это один из тех грустных весенних майских дней, в течении которых холодный дождь остужает атмосферу и пронимает дрожью. Докторова любила огонь в камине и он неподалёку горел… на что никто не обращал внимания. Склонённая показать бумаги, ещё колеблясь, наконец, после долгого раздумья, она открыла бюро, вынула из него и принесла свиток президенту. Он жадно схватил его, не говоря ни слова, брови его нахмурились, пальцы дрожали, перелистал живо всю стопку и, вдруг кинувшись в глубь, – бросил в огонь.
Докторова с криком хотела броситься к камину, чтобы вырвать из пламени бумаги, но президент, растопырив руки и отпихивая её, не допустил. Его лицо приобрело дикое отчаянное выражение.
– Как вы смеете! – закричала женщина.
– Смею, да! Правдивое или фальшивое, спалю, уничтожу, затопчу и отпихну того, кто станет у меня на дороге. Обещаю это, пани. Буду, вынужденный, защищаться как зверь, всеми возможными средствами! Не буду уважать ничего. Есть в жизни минуты безумия… да… говори, пани, делайте, что вам подобает – назови меня негодяем, насильником, никто вам не поверит. Я вас оглашу безумной и сделаю это так, что мне поверят. Je suis dans mon droit de legitime defense!
Испуганная женщина упала на стул и начала плакать, ломая руки… Президент ходил по комнате, схватившись за шляпу, с видом человека, который от отчаяния совершил деяние, уже за него одного расплачивающийся угрызением совести. Остановился на мгновение перед хозяйкой, сдерживаясь.
– Моя пани, – отозвался он, – не жалею о том, что сделал. Я должен был так поступить, так мне диктовала моя совесть… Не гневайся, пани, напрасно, факт совершён, это клевета, дело подлой интриги не существует… Опомнись, пани, успокойся и прошу не гневаться.
Видя, что заплаканная докторова отвечать ему не могла, он осмелился подать ей руку, которую она с ужасом отпихнула; отняла от лица платок.
– Пане, – воскликнула она, – не подходи ко мне и пусть никто из вас не осмелится пройтись против моего дома! Знать вас не хочу! Из-за избытка доверия я совершила ошибку, за которую понесу покаяние. Эти бумаги в достоверной копии достану, хотя бы должна была ехать за ними сама! Хотя бы стоили мне моё состояние, хотя бы жизнью заплатила! Вы объявляете войну – я принимаю её! Объяви меня сумасшедшей, я найду таких, что мне поверят, что вы – подлец.
Слушая, президент бледнел… но усмешка искривила ему синие уста.
– Хорошо, – отозвался он, – согласен! Только вас предостерегаю, что всё-таки я также использую всевозможные средства, какие в силе человека, который имеет связи, положение и состояние. Не испугаюсь процесса, не отступлю перед использованием в мою защиту всяких достойные и недостойных средств. Цель моя свята! Защищаю память матери. Примите во внимание. Прощайте, пани.
Говоря это, неверным шагом, задевая за все предметы, стоящие на дороге, он вышел, а скорее, закрутясь, выскользнул из салона и исчез в прихожей. Докторова долго, немая, прибитая оставалась в кресле, с заломанными руками… попеременно плача, как ребёнок, и гневаясь…
На двенадцать часов пригласив президента, она рассчитала, что дольше часа или с четвертью он не пробудет, а
