так как Куделка и Тола были любопытны узнать о её разговоре с достойным кузеном, на два часа вызвала их на обед. Когда Тола наконец потихоньку вошла… а за ней профессор, который привёл её из отеля, нашли ещё докторову сидящую на том же месте и почти бессознательную. Тола схватила её за руку. Она видела уже, что результат этого свидания с президентом, должно быть, несчастливый, но не могла допустить, чтобы оно окончилось такой катастрофой и насилием.
– Не спрашивай меня, – поднимая глаза, отозвалась хозяйка, – не спрашивай меня, ещё остыть не могу. Случилось, чего ни я и никто на свете ожидать, предвидеть не мог, что-то худшее, чем все понятия…
Испуганный Куделка смотрел, прижимая шляпу к груди.
Докторова указала на камин…
– Он бросил бумаги в огонь!
Крик ужаса вырвался из уст всех.
– Да, – говорила она дальше, – не сумею вам повторить, какие слышала от него угрозы и претензии. Окончилось на том, что, если я разглашу его деяние, никто мне не поверит, потому что он ославит меня как сумасшедшую… и даже!.. Как родственник, кто знает, готов меня запереть в сумасшедшем доме.
Куделка вскочил, несмотря на свои восемьдесят лет, с живостью молодого гнева.
– Пани, считайте меня свидетелем.
– Вам скажут, что вы впали в детство, так же, как говорят на Сальвиани, что умом ослабел. Мы должны приготовиться к поражению.
– Никогда на свете, – с благородным запалом подхватила Тола, стоя красная от гнева у кресла докторовой. – Я не много могу, но прошу принять мою помощь. Ты всегда защищала от меня президента, я его слишком хорошо знала, я знала, что где его ведёт страсть или интерес – он на всё готов. Нет более благородной на свете роли, как защищать угнетённых…
Сегодняшний никчёмным материализм может только сказать, что слабый не имеет права к жизни; наука божественного мастера должна управлять нами – защищать слабых… злых унизить!
Куделка аж расплакался, подбежал к Толи и стал целовать ей руки.
– О, моя дорогая пани, – начал он горячо, – какое это утешение – услышать ещё такие слова. Я уж отчаялся в мире… Сегодня иной им закон правит… 1800 лет учили нас уважать слабых, res sacra miser – sinite parvulos venire ad me – сегодня говорят: слабым смерть, сильным жизнь – и vae victisi, хочется умереть, чтобы этого нового мира не видеть!
– Подадим друг другу руки, – прервала Тола, – мы слабые, но будем сражаться за справедливость, за угнетённых и обиженных… победим!
– И однако, моя пани, – сказал через мгновение профессор, – зачем ему в руки было давать эти бумаги?
– Я должна была всё-таки их показать – если бы я их не дала, он бы их вырвал, всё-таки не колебался меня, бросающуюся в огонь, толкнуть так сильно, что чуть не упала.
– И это человек, – рассмеялся Куделка, – повсеместно пользующийся уважением, покрытый почётом сограждан, человек, которому плащик добродетели служит для прикрытия…
– Грязный! – добросила Тола.
Говоря это, она повисла на шее подруги.
– Дорога моя, – воскликнула она, – нечего плакать, но будем делать, что нужно, чтобы… дать победу правде. Нас две слабые женщины… и один…
– Слабый старичок! – вставил Куделка.
– Да, но с нами есть сила справедливости… Нужно сорвать маску с этих подхалимов, – кричала, запаляясь, панна. – Значит, тихо! Ни слова – но за дело! Не жаловаться, не плакать, не разглашать… не будить их бдительности – нужно действовать!
Она обернулась к Куделке.
– Выехал ли ксендз Сальвиани? – спросила она.
– Ещё нет…
– Ему нужно поручить изъятие официальных бумаг, он лучше всех знает, где и каких… Нужно много денег… сколько бы не потребовал… пожертвую… Послать специально… обдумай, пан, средства. Сегодня, без промедлений – сию минуту.
Куделка поклонился, а докторова вытерла слёзы.
– Из тебя настоящая героиня!..
* * *
Целых два года прошло после описанных событий – два долгих года, которые после себя почти никакого видимого следа не оставили. Часто так внешняя оболочка человека остаётся на вид нетронутой, хотя её постепенно изнутри сокрушают силы, действие которых проявляется только в последние минуты.
После того памятного дня у докторовой президент в течении недели, может, не выходил из дома – видно, боялся какой-то вспышки, которая вовсе не наступала. Мог себе даже вообразить, что бедная женщина испугалась его, и что всяческие дальнейшие шаги не предпринимала. В действительности ничего наружу не вышло из того, что тогда устроили… После грома, который упал в этот день, наступила торжественная тишина – тишина смерти и могилы. Панна Тола выехала вскоре на деревню, Куделка закопался в своих книжках, ксендз Сальвиани вернулся в Италию, докторова ходила в костёл, навещала бедных, принимала маленький кружок знакомых, и только уже больше у президента не показывалась.
Сама президентша, эта красивая Джульетта, видно, мужем не вовлечённая в тайну, стучала несколько раз в её дверь, всегда вежливо выпроваживаемая тем, что пани дома нет. Когда где-нибудь встречались, докторова её заметно избегала, а, склонённая к разговору, давала почувствовать, что давние отношения были порваны. Прекрасная Джульетта не могла отгадать причины, спросила о ней мужу, а тот равнодушно и презрительно отвечал:
– Кто там может отгадать, что такой женщине, как она, ударит в голову? Что же удивительного, что разрывает с нами без причины? Так же поступала всю жизнь. Графиня, несмотря на волю семьи, пошла за пролетария – особа богатая, овдовев, могла бы эту глупость исправить, нет, осталась вдовой, чтобы играть роль несчастной, жертвующей себя бедным. Хотела им отдать себя… почему же не вступила в монастырь… Ерунда и ничего больше.
Подумав, президент, с какой-то таинственной миной добросил:
– Я очень рад, что отношения порвались, не были они подходящими для тебя. Я дал почувствовать докторовой, что мне не нравятся некоторые фигуры, слишком вхожие в её дом, в разные поры зачастившие туда. Люди уже болтают об осенних романсиках… очень некрасивых. Бабе хотелось быть свободной, повернулась к нам спиной – то и лучше.
Джульетта молчала. На этом кончилось. Старалась что-то узнать о тех осенних романсиках докторовой, но, несмотря на внимательно навострённые уши, никогда малейшая весть о них до неё не доходила.
Красивая Джульетта не привыкла слишком подробно рассуждать о том, что говорил ей муж, верила в него, как в Евангелие.
Президент со своей стороны по несколько месяцев, думая, что докторова имела время остыть, и что сама должна желать сблизиться с ним, пробовал встречаться с ней, возобновить давние отношения, – но докторова, не отвечая на вопросы, не желая его знать и видеть, упрямо отворачивалась. Поэтому он должен был перестать, но это презрение его мучило и месть ей оживляло в сердце. Людям давал понять, что они сами порвали с докторовой, убедившись, что она имеет симптомы лёгкого помешательства, которые делают общение с ней по меньшей мере неприятным.
Старания докторовой и Толи о восстановлении уничтоженных бумаг
