Морков посидел еще немного и ушел.
10 июня. С утра стало стихать. И к полудню я выехал на Камешки. Там глубина около четырех метров, и рыба часто туда приходит. На этот раз повезло. С ходу пошли крупная плотва, хороший подлещик, что редко, и окунь.
11 июня. Опять дождь. То полосами, то навесной. У крыльца лужи. По шоссе, разбрызгивая во все стороны грязь, проносятся самосвалы, лесовозы с длинным перестойным лесом, автобусы. Машинам дождь нипочем.
Отряхиваясь от дождя, вошел в избу Николай Иваныч. Он в брезентовом плаще, с накинутым на голову капюшоном. В руке пастуший кнут, намотанный на рукав. Сегодня с женой он пасет личное стадо колхозников. Его черед. За каждую скотину по одному дню. Пасут не только рядовые колхозники, пасет и сам председатель. Пастух — проблема!
— Промок? — спрашиваю я.
— А и промокнешь, ничего не скажешь. Вот уж в третий раз пасу, и все, комар тебе в нос, в дождину. Почему бы такое? У других вёдро, а у меня дождь. — Он садится к столу, широко расставив ноги, обутые в резиновые, чиненые-перечиненые сапоги. — Нет ли рюмашки, Сергеич? Продрог чего-то...
Нашлось. Он выпил. Повеселел.
— Другие курят, а я нет, Николавна. И не курил.
— И молодец, — говорит жена, — а вот мой курит.
— Зря! Честное слово, зря! Лучше уж выпить рюмашку водки, чем курево. От курева что? Ничего, никакого веселья. Верно, Сергеич? Ты ж знаешь, как курево отражается на здоровье. Беда! Только об этом и пишут, и по радио болтают. Особо для женщин вред. Сказывают, не столько от рака груди умирают, сколько от рака легких. Ну, и потомство от курева с дефектом выходит. Умственно отсталое. Это точно. Так что бросил бы ты, Сергеич, курить. Верно, Николавна?
— Брошу, брошу, — смеюсь я, — вот докурю и брошу.
— Во-во, видала? Он еще и шутит. А я с тобой согласен, Николавна. Кстати, может, еще нальешь рюмашку? Та помогла, но не до конца.
Жена налила.
— Ну, спасибо, а то, знаешь, чего-то того...
— А где ж Дмитриевна?
— А за стадом присматривает. Иди, говорит, Коля, иди, обогрейся. Жалеет. Она у меня хорошая...
— А чем же кончилось у Нюрши? — спросил я.
— Чем, снял Мишку с трактора Дятлов, вот чем! Нюрша-то застряла с мотоциклом в низине, как к роще сворачивать. Сила-то где у нее, чтоб вытащить «Яву». Вот и ревела, пока Мишка на нее сам не наехал. Дров, однако, привез.
— Но ведь а как же без дров? — сказала жена.
— А надо все вовремя. Кто ж летом заготавливает. Зимой следует. К тому же и дровина жарчее... Я вот вам своих надумал возишко кинуть. Сухие что порох. С лесу-то чего вам везти.
— Но и там сухостойные есть, — сказал я.
— Так что, за каждой из них бегать, что ль? Не, я вам из своего запаса выделю. Сегодня-то уж из-за погоды не повезу, а как наладится, так сразу и кину... — Николай Иваныч передернул плечами. — И чего это у меня озноб не проходит? Где-то вот сидит в костях, зараза! Может, еще, что ли, рюмашку...
Но тут вошла Анна Дмитриевна, тоже в плаще, с накинутым на голову капюшоном.
— Во, расселся! — еще у порога закричала она. — Да никак еще и водку жрет! Пошто даете басурману этакому? Ходит, попрошайничает, тьфу! — Она ухватила Николая Иваныча за рукав и сдернула со стула. — Овцы разбрелись, а он тут прохлаждается, бесстыжий человек! И когда только удрал? Гляжу — нет и нет. Думала. — может, оправиться пошел, а он вон чего удумал. Иди, иди!
Она вытолкала его за порог и, отдуваясь, села у двери, чтоб не наследить. Отерла концом платка лицо.
— Пошто приучаете его? Не надо. Он меры не знает... У-у, бесстыжай! Оставил одну... А ты чего не хошь у меня молока брать? В этом году у меня корова ялова, молоко жирное на редкость.
— Да я ведь беру у Ксении.
— Ну, твое дело. А то я тебе сметаны накоплю да творогу. Прямо беда, — Анна Дмитриевна вздохнула, — принимают только утрешнего надоя, а дневное и вечернее хоть выливай. Много ли нам надо двоим. Да и творог иль сметану, куда их, на рынок, что ли? Прямо беда. Раньше внучата жили да телка была, так все в дело шло, а теперь некуда.
— А почему же не берут дневное и вечернее? — спросила жена.
— Не хотят. Тогда ведь надо и вечером и ночью на приемном пункте работать. Не хотят. А так-то как бы хорошо было. Хоть и комбикорма взять, за каждый килограмм надо пять литров молока вносить. Вот и сдавала бы за комбикорм, а так хлебом кормлю...
12 июня. Сидел на крыльце. Глядел сквозь дождевой навес на дорогу, на слившееся с небом поле. Досадовал, что вот столько уже дней никак не может наладиться погода. Глядел на озеро. Оно было в мутной пелене, тоже слившееся с тусклым небом. И не заметил, как на дороге появился Репей. На его голове был мешок углом, нижнюю часть его он стягивал к животу обеими руками.
— Эва, дьявол, как зарядил! — весело сказал он, вбегая ко мне под навес. Сбросил мешок, высморкался. — Вот сидишь и, поди-ка, ничего не знаешь, — пытливо взглянул он на меня.
— А что мне надо знать?
— А то, что Васька Морков под трактор угодил. Так большим колесом и перехватило по брюху. Ужасти!
— Как же это?
— А так, что не садись пьяный на трактор. Она, машина-то, пьяных не уважает. Вот и угодил под колесо. Бегу доктура вызывать.
— Так беги!
— Да вот отдышусь и побегу. Впрочем, теперь уж все едино — хоть беги, хоть не беги. Без толку. У него уж и нос стончался, и кровь со всех концов. Все! Я уж знаю, на фронте не одного такого предсмертного видал. Ему ж внутрях все смешало... Но, однако, все же побегу. — Он накинул на голову мешок, согнулся и запрыгал через лужи к дороге.
Я знал Василия Моркова — молодого мужика, высокого, белокурого, синеглазого псковитянина. Помню, даже полюбовался на него, когда увидал впервые. Он сидел на тракторе и о чем-то смешливо говорил со своим дядькой. И меня тогда не то чтобы поразило, но остановило мое внимание то, как держал он голову — чуть наотлет, и глядел на старика Моркова добродушно и ласково. В другой раз, это было в прошлом году, в конце моего отпуска, он шел в клуб с женой — статной женщиной, ростом вровень с ним. Был он в темно-синем костюме, белой нейлоновой рубахе без галстука, с непокрытой головой. С озера налетал ветер и трепал его светлые волосы. И еще я тогда подумал, что вот только в такой глубинке и можно увидеть чистокровных русаков. И вот его нет...
13 июня. Падера. Так называют местные долгое непогодье. Ветер и дождь. И днем и ночью. Бывает, заладит недели на две.
14 июня. Ветер с дождем и без дождя. И дождь без ветра, моросящий, какой-то осенний. А то вдруг словно прорвет и начинает хлестать. Все небо затянуто тучами. Идут и идут с северо-запада. И нет им конца и края... Хорошо, что есть занятие по дому. Сижу в своей мастерской, чиню стул. Надо посадить его на клей. Удивительно, в каждой мелочи нахожу удовлетворение. Это, наверно, потому, что с годами вырабатывается необходимость побыть одному, когда никто с тебя не спрашивает и никому ты не подчинен. Клей в миске, миска в кастрюльке с водой, кастрюлька на электроплитке. Вода клокочет, и клей становится жидким, впору для работы.
Неожиданно с улицы донеслись звуки духового оркестра. Траурный марш. Я выглянул в дверь.
По дороге, впереди похоронной процессии, медленно двигались два гусеничных трактора. За ними — три колесных. Позади еще трактор «Беларусь», на котором работал Василий Морков. В небольшом отдалении — грузовая машина с опущенными бортами и на ней гроб, укрытый венками из живых и бумажных цветов. За гробом самые близкие, родные. Опустив голову, тихо плачут мать и жена. За ними, отдельно ото всех, идет председатель колхоза Дятлов. Идет, заложив руки за спину, с непокрытой головой. Лысая, вытянутая, она похожа на большой желудь. Дальше идут родственники, и среди них старый Морков со своей старухой — жалостливо поглядывает то на мать Василия, то на овдовевшую жену, когда кто-либо из них громко вскрикнет. В самых задних рядах о чем-то негромко переговариваются мужики. И уже в самом конце небольшой духовой оркестр.
По дороге разбросана хвоя. Так принято. От самого дома до кладбища, до могилы, зеленые лапки елок. Дождя нет, но ветер все с той же остервенелой силой рвет все, что попадает на его пути.
Я подошел к забору, и тут меня увидал Николай Иваныч. Он махнул рукой, позвал. И стало неудобно не пойти.
Могила уже заготовлена. Она в том же месте, где захоронены деды и прадеды Морковых. Здесь тихо. Ветер шумит только в вершинах высоких берез.
Гроб на руках несут к могиле. Ставят на ее край. Снимают крышку с гроба. Василий Морков лежит со строгим бледным лицом. Светлые волосы зачесаны назад. Он в белой нейлоновой рубахе и в пиджаке. Руки, крупные, с черными трещинами, лежат крест-накрест. Надрывно звучит погребальная музыка. Плачут женщины. Все больше морщится старый Морков.
— От нас ушел Василий Павлович Морков, — раздельно произносит Дятлов. Голос у него глуховатый, слова тяжело падают в тишину. — Он был безотказным работником. И погиб на своем трудовом посту. Наш коллектив теряет в его лице ценного товарища и опытного механизатора. В своих сердцах мы сохраним светлую память о передовом трактористе Василии Павловиче Моркове. Прощай, наш друг и товарищ!
