— Ты идешь по красивому пляжу, высоко в небе — солнце, — слышу я за спиной голос, растягивающий гласные, нараспев.
Краси-и-и-ивому. Пля-а-а-ажу. Мне скучно. Приходится сидеть очень тихо и неподвижно, не открывать глаза и слушать эту даму, которая все говорит про пляж.
— Песок — чистейшей белизны, мелкий песок, приятный и теплый у тебя под ногами.
Я думаю о своем последнем пребывании на пляже. Я хочу рассказать об этом даме, Оливии. Было это в Корнуолле. Чарли поставил меня рядом с кромкой прибоя и выкопал вокруг меня ров. Он был глубокий и широкий, и когда канал, прорытый братом, соединился с прибоем, вода хлынула и заполнила ров, поднимаясь выше любой волны. Испугалась я только тогда, когда песчаный островок начал размываться подо мной. Отцу пришлось меня спасать. Он закатал штанины и вошел в воду, чтобы забрать меня и отнести туда, где ждала мама. Он назвал Чарли опасным идиотом.
— Идиот, — произношу я сейчас, тихонечко, тише шепота.
Теперь голос Оливии еще более замедляется. Она слушает себя, сосредоточивается. Меня она не слышит.
— Итак, сейчас я собираюсь перенести тебя в прошлое, Сара. — Внезапно мне хочется поерзать, засмеяться или топнуть ногой. — Здесь ты в полной безопасности, Сара.
Я знаю, что в безопасности. Я чуть-чуть приоткрываю глаза и оглядываю комнату. Шторы задернуты, хотя середина дня. Стены розовые. На полке позади заваленного бумагами стола — книги. Это не очень интересно. Я снова закрываю глаза.
— Итак, давай вернемся в тот день, когда исчез твой брат, — воркует Оливия. — Это летний день. Что ты видишь?
Я знаю, что должна вспоминать Чарли.
— Своего брата, — предполагаю я.
— Хорошо, Сара. И что он делает?
— Он играет.
— Во что он играет?
Я всем сказала, что Чарли играл в теннис. Она ожидает, что я скажу «в теннис».
— В теннис, — говорю я.
— Он один?
— Нет, — отвечаю я.
— Кто еще там находится, Сара?
— Я.
— И что ты делаешь?
— Лежу на траве, — уверенно произношу я.
— И что происходит потом?
— Я засыпаю.
Небольшая пауза.
— Хорошо, Сара, у тебя очень хорошо получается. Я хочу, чтобы ты вспомнила о том, что было до того, как ты заснула. Что происходит?
— Чарли играет в теннис.
Я начинаю раздражаться. В комнате жарко. У стула, на котором я сижу, блестящее пластиковое сиденье, и мои ноги к нему прилипают.
— А что еще?
Я не знаю, какого ответа она от меня ждет.
— Кто-то подходит, Сара? Кто-нибудь говорит с Чарли?
— Не… не знаю, — в конце концов отвечаю я.
— Подумай, Сара! — Я слышу возбуждение в голосе Оливии. Она забыла, что должна сохранять спокойствие.
Я подумала. Я помню только то, что помню. Ничего другого нет.
— Я хочу есть, — заявляю я. — Могу я идти?
За спиной у меня слышится вздох и звук захлопнувшегося блокнота.
— Ты не спала, да? — говорит она поднимаясь, выходит вперед и встает передо мной. Лицо у нее розовое, а губы кажутся сухими.
Я пожимаю плечами.
Она ерошит свои волосы и снова вздыхает.
Когда мы выходим в коридор, навстречу нам вскакивают мама и папа.
— Ну как дела? — спрашивает папа, но обращается к Оливии. Ее ладонь лежит у меня на затылке.
— Прекрасно. По моему мнению, мы делаем успехи, — произносит Оливия, и я с изумлением поднимаю к ней голову. Оливия улыбается моим родителям. — Приводите ее на следующей неделе, и проведем еще один сеанс.
Я вижу, что они разочарованы. Мама отворачивается, а папа начинает хлопать себя по карманам.
— Сколько я вам… — начинает он.
— Не волнуйтесь, — быстро говорит Оливия, — вы сможете расплатиться по окончании последнего сеанса.
Он кивает и пытается улыбнуться ей.
— Идем, Сара, — говорит он и протягивает мне руку.
Оливия легонько встряхивает меня, прежде чем снять руку с моей шеи. Это выглядит как предостережение. Когда она меня отпускает, я бегу к отцу. Мама уже дошла до середины коридора.
По дороге домой дождь струится по окнам машины и барабанит по крыше; я признаюсь родителям, что не хочу нового сеанса.
— Даже слушать не желаю, — говорит мама. — Ты поедешь туда, хочешь ты того или нет.
— Но…
— Если она не хочет туда ездить, Лора…
— Почему ты всегда занимаешь ее сторону? — Голос у нее пронзительный, злой. — Ты ее балуешь. Тебе наплевать, как много это значит для меня. Да тебе и на твоего сына наплевать.
— Не говори глупости, — произносит отец.
— Это не глупость, а желание испробовать все возможности, чтобы его найти. — Большим пальцем она указывает назад, на меня. — Она — единственная ниточка, которая ведет нас к пониманию того, что случилось с Чарли. А она не может, или не хочет, говорить об этом. Это должно помочь и ей тоже.
Не помогает. Я очень хорошо это знаю.
— Прошел не один месяц, — говорит папа. — Если бы она видела или слышала что-то полезное, мы уже знали бы это. Ты должна оставить все, Лора. Ты должна позволить нам продолжать жить.
— Как, скажи на милость, мы будем жить? — Мамин голос прерывается, ее трясет. Она оборачивается ко мне. — Сара, я больше не хочу слышать твоих жалоб. Ты снова туда поедешь, будешь разговаривать с Оливией и расскажешь ей, что произошло… расскажешь, что ты видела… потому что если ты этого не сделаешь… если не сделаешь…
Окно рядом со мной запотело. Я протираю его рукавом и смотрю в образовавшуюся прогалинку на бегущий снаружи мир. Я вижу автомобили, людей и стараюсь не слушать мамин плач. Это самый грустный звук на свете.
Глава 10
Утро наступило значительно раньше, чем я ожидала. Сквозь шторы проник пульсирующий свет, и мне понадобилась секунда, чтобы понять: он ярче холодной голубизны утра, и что рассветный луч совершает размеренное движение со скоростью два оборота в секунду.
Я приподнялась, опираясь на локоть, и словно в калейдоскопе, который встряхнули, расплывчатые звуки, доносившиеся снаружи, внезапно распались на различимые составляющие. На деревьях у меня под окном, издавая резкие, отрывистые сигналы тревоги и раздражения, щебетали потревоженные птицы. Как будто в ответ трещали и пищали рации и негромко бормотали взволнованные голоса. Работали двигатели — автомобилей было несколько. Пока я прислушивалась, в переулок въехал еще один, въехал быстро, потом заскрипели тормоза, и мотор выключился. «Кто-то торопится», — подумала я, садясь в постели и откидывая с лица волосы. Затем шаги, размеренные и целеустремленные, слишком близко от дома, чтобы я могла сохранять спокойствие. На дорожке защелкал вылетающий из-под ног гравий, и я вздрогнула, внезапно потеряв охоту выяснять, что случилось. Желание отвернуться к стене и натянуть на голову одеяло было почти неодолимым.
Я не смогла так поступить. В следующую секунду я выскочила из постели, в два шага оказалась у окна и отдернула штору, чтобы выглянуть наружу. Все еще была ночь, ну или близилась к концу. На другой стороне дороги я увидела два полицейских автомобиля, они и потревожили мой сон, их мигалки вспыхивали несинхронно. Прямо напротив дома стояла машина «скорой помощи». Задние двери оказались открыты, а сквозь полупрозрачные боковые окна я видела какое-то движение внутри. Группка полицейских сосредоточилась у задних дверей «скорой», и, вздрогнув, я узнала в одном из них Блейка. Это его машину я услышала, когда та въехала в тупик, он бросил ее под углом к тротуару в нескольких ярдах дальше по улице и оставил дверцу открытой, спеша выбраться наружу. Викерс сидел на пассажирском сиденье, прикрывая глаза от верхнего света. Глубокие морщины на лице выглядели темнее и глубже, но была ли эта перемена в его внешности вызвана игрой света, ранним временем или гнетущей тревогой, сказать трудно. Наверное, всеми тремя факторами.
Я отпустила штору и прислонилась к стене. Только вот понять увиденное я не могла. Я не до конца этому поверила, и если бы, опять отдернув штору, обнаружила абсолютно пустую улицу, почти не удивилась бы. Было что-то нереальное в том, что все эти люди оказались в буквальном смысле у меня на пороге; снова выглянув, я увидела голову мужчины, который направлялся от нашего крыльца к дороге. Что он делал? Что происходит? Почему здесь столько полиции?
В конце дороги была припаркована электротележка для развозки молока. И сам молочник в куртке с отражающими полосами находился там: смутно различимый в ночи, он что-то настойчиво говорил одному из полицейских. Полицейский в форме терпеливо его слушал, кивая, но записей не делал, рацию он держал у самых губ, словно дожидаясь возможности заговорить. Я очень надеялась, что с молочником не случилось никакой беды. Он был приятный человек, работавший в предрассветные часы — между возвращением последних сов и подъемом первых жаворонков, — в молчании передвигаясь в своем сумрачном мире. Я не могла представить себе, что́ он наделал, чтобы возбудить интерес у такого количества полицейских. И «скорая» здесь.
