режим, называя его «первой еврейской республикой»; называет евреев новым «привилегированным классом», классом «советских князей». Всю накопившуюся злобу он изливает на Троцкого и Зиновьева (Бронштейна и Апфельбаума, как он часто обращается к ним), называя ультиматум, выдвинутый правительством Кронштадту, «ультиматумом еврея Троцкого». Его чувства, заявляет автор воспоминаний, разделяют товарищи-моряки, которые убеждены, что евреи, а не крестьяне и рабочие оказались в выигрыше благодаря революции. Евреи заняли руководящие посты в коммунистической партии и Советском государстве. Они во всех правительственных учреждениях, особенно в Народном комиссариате по продовольствию, и делают все возможное, чтобы их товарищи евреи не голодали, и даже заградительными отрядами, на 90 процентов укомплектованными русскими, в большинстве случаев командуют евреи – подобным образом рассуждали не только в Кронштадте, но и в Петрограде. Автор был свидетелем призыва Вершинина, когда 8 марта он вышел из крепости на лед Финского залива на переговоры с большевистским отрядом. «Хватит криков «ура». Присоединяйтесь к нам бить евреев. Это мы, рабочие и крестьяне, допустили их чертову власть»[182].
Мятежники с враждебностью относились к бюрократическому аппарату, но это чувство не распространялось на рядовых членов партии. Уже находясь в Финляндии, в интервью многие члены ВРК с горечью говорили о коммунистах, отобравших у народа права и свободы.
Кровавое подавление восстания обострило антагонизм, и мятежники, конечно, обвиняли во всем партийных лидеров, а не рядовых членов партии. Петриченко и Кильгаст, бывшие члены партии, поняли, что коммунисты предали идеалы революции, и твердо решили вернуть революцию на первоначальный путь развития. Россия превратилась в «страшное болото», в «крошечный круг бюрократов, которые, под масками коммунистов, свили себе удобное гнездо в нашей республике»[183]. Это заявление одного матроса, члена партии, как нельзя лучше характеризует общее мнение моряков-балтийцев.
При всей ненависти к большевистской власти моряки никогда не призывали расформировать партию. Лозунг «Советы без коммунистов» не был, как часто пишут советские и зарубежные источники, кронштадтским. Во время Гражданской войны крестьянские отряды в Сибири призывали к Советам без коммунистов, а на юге банда Махно требовала нечто подобное: «За Советы, но против коммунистов».
Моряки не присваивали этих лозунгов. То, что они якобы использовали их, относится к области фантастики. Похоже, это дело рук лидера кадетов Милюкова, который, находясь в Париже, изложил цели мятежников в двух лозунгах: «Советы вместо большевиков» и «Долой большевиков. Да здравствуют Советы!». Моряки, писал Милюков, требуют перейти от существующей однопартийной системы к коалиции социалистов и беспартийных радикалов, действующей через Советы, в которых не будет коммунистов. В этом случае появится возможность восстановить Учредительное собрание.
Подобная трактовка была далека от кронштадтской программы, в которой не было места Учредительному собранию, а большевикам, наряду с другими политическими организациями левого крыла, отводилось место в Советах. Коммунистов действительно исключили из местных ревтроек во время мятежа, но они на общем основании принимали участие в делегатском собрании.
Мятежники не ставили перед собой цели полностью уничтожить коммунизм – они просто хотели очистить партию от диктаторских и бюрократических тенденций. В этом отношении Кронштадт был сродни оппозиционным движениям внутри партии: «флотской оппозиции», демократическим централистам, рабочей оппозиции, с которыми разделял недовольство существующей политикой и идеалистические взгляды. Подобно «флотской оппозиции», к которой, несомненно, некоторые из них принадлежали, мятежники выражали протест против жестоких, деспотичных методов политических комиссаров. Моряки, как и демократические централисты, выступали против авторитарности большевистских лидеров и призывали к демократизации партии и Советов. И наконец, подобно рабочей оппозиции, они возражали против милитаризации рабочей силы. Термин «милитаризация» включал в себя единоначалие на производстве и железную дисциплину на фабриках и заводах, подчиненное положение профсоюзов, возврат военспецов на руководящие посты. Кронштадтцы высказывали недовольство, и это роднило их со всеми тремя перечисленными оппозиционными группами, постепенно растущим отрывом партии от народа, и резко критиковали большевистских лидеров за осквернение революционных святынь, за принесение в жертву демократических и эгалитарных идеалов на алтарь власти, беспринципности, своекорыстия.
Однако не стоит слишком увлекаться сравнениями. Мятежники продемонстрировали тесную связь с крестьянством, а рабочая оппозиция и демократические централисты состояли из рабочих и интеллигенции, которые не обращали особого внимания на проблемы деревни. Но, что намного важнее, эти оппозиционные группы, в отличие от мятежников, стремились сохранить монополизированную большевиками власть, оправдывая террористический способ ее удержания. Их требования ограничивались проведением внутрипартийных реформ; они никогда не требовали, чтобы большевики разделили власть с другими социалистическими партиями. Лидеры оппозиции были не в восторге, что некоторые пункты их программы совпадают с пунктами программы мятежников, и поэтому старались отмежеваться от кронштадтцев. На X съезде партии представители рабочей оппозиции Шляпников и Коллонтай категорически отрицали какую-либо связь с мятежниками и, повторяя слова Ленина на открытии съезда, говорили, что на мятежников оказала влияние «мелкобуржуазная анархическая стихия». На брошенный из зала вызов Коллонтай заявила, что члены рабочей оппозиции были среди первых добровольцев, отправившихся на борьбу с мятежниками.
Юрий Лутовинов, еще один лидер рабочей оппозиции, во время мятежа находился в Берлине в качестве заместителя руководителя советской торговой делегации. В беседе с журналистами он осудил мятежников, повторив официальную версию о белогвардейском заговоре с участием меньшевиков и эсеров. Правительство медлило применять силу для подавления восстания, сказал Лутовинов, с единственной целью: оградить гражданское население города от страданий, но «ликвидация мятежа вопрос если не часов, то дней»[184].
А тем временем местную коммунистическую организацию Кронштадта поразил оппозиционный вирус. Восстание, как признался Троцкий, привлекло в свои ряды немало большевиков, некоторые присоединились к мятежникам из страха репрессий, но большая часть искренне поддерживала программу моряков. По оценке Троцкого, 30 процентов коммунистов Кронштадта принимали активное участие в восстании, а 40 процентов заняли нейтральную позицию.
В период с сентября 1920 года по март 1921 года число членов партии уменьшилось в два раза (с 4 тысяч до 2 тысяч человек) – яркий показатель бунтарских настроений, воцарившихся в конце Гражданской войны. Во время восстания произошел быстрый развал Кронштадтской партийной организации: осталось приблизительно 500 членов партии и 300 кандидатов в члены партии, причем, по свидетельству одного из членов партии, полностью деморализованные.
Время от времени «Известия ВРК» печатали списки выбывших из партии. Только в двух номерах газеты был опубликован список, превышавший 200 фамилий. Основной причиной подобного отступничества послужило начавшееся 7 марта наступление большевиков на Кронштадт, свидетельство тому письма жителей Кронштадта, печатавшиеся в «Известиях ВРК». «Коммунистическое учение с его девизом «Все для народа» захватило меня своею чистотою и красотою, и в феврале 1920 года я вступила кандидаткою в РКП, но при первом выстреле по мирному населению, по моим горячо любимым детям, коих в Кронштадте около 6 или 7 тысяч, я содрогнулась от мысли, что
