против коммунистической диктатуры»[166]. В то же время анархисты, вроде Беркмана и Гольдман, безуспешно пытались уладить конфликт, чтобы предотвратить кровопролитие.
Одним словом, ни одна из партий или групп не являлась ни вдохновителем, ни организатором восстания. Участники восстания были радикалами, принадлежавшими к разным партиям. Среди них были эсеры, меньшевики, анархисты, рядовые коммунисты – словом, те, у кого не было тщательно продуманного плана действий. Им не удалось четко сформулировать свою программу, сочетавшую идеи разных политических направлений. Программа скорее напоминала перечень обид, гневный протест против нищеты и бесправия, чем последовательный и конструктивный план действий. Вместо конкретных предложений мятежники предпочли сослаться на то, что Кропоткин назвал «созидательной работой масс», добавив: «Через свободно избранные Советы».
Скорее всего, их идеология может быть отнесена к разновидности анархо-народнического направления, основной задачей которого была реализация программ народнических организаций «Земля и воля» и «Народная воля», осуществление давней мечты о свободной федерации автономных коммун, в которых крестьяне и рабочие будут жить в гармоничном взаимодействии, свободные в политическом и экономическом отношении. Ближайшей к мятежникам по характеру и взглядам политической группой были эсеры-максималисты, отколовшиеся от партии социалистов-революционеров и занимавшие место между левыми эсерами и анархистами.
Почти все основные пункты кронштадтской программы, писали мятежные «Известия», совпадали с пунктами программы максималистов, придавая достоверность утверждению советских властей, что редактор газеты А. Ламанов – максималист.
Максималисты проповедовали доктрину тотальной революции. Они выступали против восстановления Учредительного собрания, призывая заменить его «трудовой советской республикой», основанной на свободно выбранных Советах. В политическом отношении это совпадало с целью кронштадтцев. «Власть Советам, а не партиям» – первоначально это был объединяющий лозунг эсеров-максималистов.
Не менее интересны параллели и в экономической сфере. Максималисты осуждали реквизицию зерна и создание государственных хозяйств, требовали передать всю землю крестьянам, были противниками установления рабочего контроля над буржуазной администрацией, склоняясь в пользу «общественной организации производства под руководством представителей трудящихся». Для максималистов, как и для мятежников, это не означало национализации предприятий и установления централизованной системы государственного управления. Они неоднократно предупреждали, что национализация приведет к бюрократизму, превратив рабочего в винтик огромной бездушной машины: «Не государственное руководство и рабочий контроль, а рабочее руководство и государственный контроль, с правительством, выполняющим задачу планирования и координации. Проще говоря, передать средства производства тем, кто ими пользуется». Эта идея прослеживается в каждом максималистском лозунге: « Вся земля крестьянам», «Все заводы рабочим», «Весь хлеб и товары трудящимся»[167].
Язык и биографии участников восстания ясно указывают на его анархо-народническую направленность. Пропагандой в Кронштадте занимались люди, чьи чувства и слова были чувствами и словами крестьян и рабочих. Их выступления заключались в выкрикивании лозунгов и броских фраз; они говорили понятно, легко улавливая настроение толпы. Агитаторы мятежников (как позже заметил один из журналистов) писали и говорили на простом языке, не употребляя иностранных слов и не цитируя Маркса.
Избегая слова «пролетариат», они говорили, пользуясь терминологией народников, об обществе, в котором все «трудящиеся» – крестьяне, рабочие и интеллигенция – будут играть главенствующую роль. Они говорили о «социальной», а не «социалистической» революции, рассматривая конфликт классов не в узком смысле – как борьбу индустриальных рабочих против буржуазии, а как было принято у народников – борьбу всех трудящихся против всех, кто наживался на их несчастьях, то есть политиков и бюрократов, помещиков и капиталистов. Их мало занимали западные идеологии вроде марксизма и либерализма. Следуя народническим и анархистским традициям, они испытывали недоверие к парламентскому правительству; Герцен, Лавров и Бакунин считали парламент коррумпированным, враждебным институтом, «говорильней», защищающей интересы высшего и среднего классов от требований отверженных и обездоленных, для которых спасение заключалось в местном самоуправлении, традиционной русской коммуне.
Помимо прочего, кронштадтцы продемонстрировали сильные националистические чувства, что неудивительно, если принять во внимание их по большей части крестьянское происхождение. Хотя моряки и назвали себя интернационалистами, их не слишком интересовало международное революционное движение. Они думали и говорили о русском народе и его судьбе, и тема «третьей революции» была сродни теме «третьего Рима»[168].
Самодержавие рухнуло. Учредительное собрание распустили. Комиссарократия рушится. Пришло время настоящей власти, власти трудящихся, власти Советов[169].
Однако временами к их крестьянскому нативизму[170] примешивались элементы европейской революционной традиции.
Так, траурная церемония по погибшим мятежникам, проходившая в Морском соборе на Якорной площади, закончилась пением Марсельезы.
Народнический характер восстания проявлялся и в традиционных русских сказках, которые красной нитью проходили в идеологической ткани восстания.
Смысл одной сказки, глубоко укорененной в крестьянской психологии, был связан с централизованным государством, которое якобы является искусственным, насильно привитым России и считается причиной страданий народа. Ненависть к правительству уходила корнями в русскую историю, во времена крестьянских восстаний XVII и XVIII веков.
Господствующий класс, дворянство, по мнению Стеньки Разина и Пугачева, не имел отношения к русскому народу. Это была обособленная группа, паразиты, сосущие крестьянскую кровь. Подобно манихеям[171], крестьяне делили мир на силы добра и зла.
Силы добра олицетворяли простые люди, которые боролись с силами зла – государством и его чиновниками. Кронштадтские моряки наследовали традиции стихийных крестьянских восстаний (бунтов). Они с той же готовностью бросились на борьбу с «комиссарами и бюрократами», с какой Разин и Пугачев боролись с «боярами и чиновниками». Те преступления, в которых раньше обвиняли дворянство, теперь ставились в вину новой правящей партии. На коммунистическую партию списывались все несчастья, свалившиеся на страну, – от голода и Гражданской войны до подневольного труда и эксплуатации народных масс.
Чувство отчужденности от государственного бюрократического аппарата как нельзя лучше иллюстрирует статья под заголовком «Мы и они», появившаяся в «Известиях ВРК» сразу же после первой большевистской атаки на Кронштадт, и термин «комиссарократия», придуманный моряками для обозначения советского режима. «Ленин сказал: «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны». Но народ уверен, что большевистский коммунизм есть комиссарократия плюс расстрельные команды»[172].
Большевистский бюрократический аппарат подвергался яростным нападкам. Эта привилегированная каста карьеристов, заявляли мятежники, получает более высокую зарплату, у них выше нормы продовольственного пайка и удобные, теплые квартиры. Помните, какими криками проводили Калинина с Якорной площади? «Брось, Калиныч, тебе тепло», «Ты сколько должностей-то занимаешь и поди везде получаешь!», «Мы сами знаем, что нам надо. А ты, старик, возвращайся к своей жене».
Снова и снова партийных чиновников обвиняли в том, что они единолично пожинают плоды революции и придумали новую форму рабства для «тела и души» России. «Вот оно – светлое царство социализма, в которое ввела нас диктатура коммунистической партии. Мы получили казенный социализм с Советами из чиновников, послушно голосующих по приказу комитета партии с непогрешимыми комиссарами. Лозунг «Не трудящийся да не ест» при новом «советском» порядке повернулся наизнанку: все для комиссаров, для рабочих же,
