окно.
Мария отрицательно покачала головой:
— Никуда я не пойду, буду ждать здесь.
Я поднялся:
— Пойдем, так будет лучше.
— Нет!
— Пошли, пошли. Дай мне руку.
Мария скрестила руки на груди:
— Нет! Я останусь тут на всю ночь, мне все равно.
— Дай мне руку, ну-ка!
Она поправила очки и поднялась:
— Только спать я не буду.
— Ну и не спи.
И, рука в руке, мы вернулись в дом.
7
Они кричали так громко, что мы проснулись.
Мы уже ко всему привыкли. К ночным собраниям, к шуму, к разговорам на высоких тонах, к битью посуды, но на этот раз они уж очень громко кричали.
— Чего они так орут? — спросила Мария, лежавшая в кровати.
— Не знаю.
— А сколько времени?
— Поздно.
Была глубокая ночь, в нашей комнате стояла темень.
— Попроси их прекратить, они не дают мне спать, — пожаловалась Мария. — Скажи, чтобы кричали чуть тише.
— Я не могу.
Я пытался расслышать, о чем они говорят, но голоса смешивались в общий ор.
Мария перебралась в мою постель:
— Я боюсь.
— Они тоже боятся.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что кричат.
В этих криках слышалось шипенье разъяренных ящериц.
Ящерицы, когда не могут спастись бегом и чувствуют, что их вот-вот схватят, разевают пасть, надуваются и шипят, стараясь напугать тебя, потому что они сами тебя боятся, ты огромный, и последнее, что им остается, — попытаться спастись. А вдруг тебе неизвестно, что они добрые, что ничего плохого не делают и ты их не тронешь.
Дверь открылась. На мгновение комната осветилась. Я увидел темную фигуру мамы и за ней старика.
Мама прикрыла дверь:
— Вы проснулись?
— Да, — ответили мы хором.
Она зажгла лампу на комоде. В ее руке была тарелка с хлебом и сыром. Она присела на край кровати.
— Я принесла вам поесть, — сказала она уставшим тихим голосом. Под глазами были темные круги, волосы в беспорядке, она выглядела постаревшей. — Покушайте и постарайтесь заснуть.
— Мама?.. — начала Мария. Мама поставила тарелку на колени.
— Что, дочка?
— Что-то случилось?
— Ничего не случилось. — Мама попыталась отрезать сыр, но руки у нее дрожали. Она не умела притворяться. — Давайте ешьте, а потом… — Она нагнулась, поставила тарелку на пол, сжала голову руками и тихо заплакала.
— Мама… мама… Почему ты плачешь? — зашмыгала носом Мария.
Я тоже почувствовал комок в горле.
— Мама?
Она подняла голову и посмотрела на меня опухшими покрасневшими глазами:
— Что тебе?
— Он умер, да?
Она залепила мне пощечину.
— Никто не умер! Никто не умер! — Боль исказила ее лицо, и она прошептала: — Ты еще слишком маленький… — Она всхлипнула и прижала меня к груди.
Я заплакал.
Сейчас плакали все.
А за дверью орал старик.
Мама услышала крик и оторвалась от меня.
— Ну хватит! — Вытерла слезы. Протянула нам хлеб и сыр: — Ешьте.
Мария вцепилась зубами в бутерброд, но глотать ей мешали рыдания. Мама взяла его из ее руки.
— Вы не голодны? Ну ничего. — Она забрала тарелку. — Оставайтесь в постели. — Она схватила подушки и выключила свет. — Если вам будет мешать шум, накройтесь подушками. — И положила их нам на головы.
Я попытался скинуть подушку.
— Мама, ну пожалуйста, не надо. Нечем дышать.
— Слушайся меня! — взорвалась она и нажала на подушку.
Мария зашлась в плаче, словно ее резали.
— Прекрати! — Мама закричала так громко, что на мгновенье за стеной прекратили ругаться.
Я испугался, что она сейчас ударит Марию. Мария умолкла.
Если мы двигались или подавали голос, мама, как заезженная пластинка, повторяла:
— Тс-с-с! Молчите!
Я притворился спящим и надеялся, что Мария сделает так же. Скоро успокоилась и она.
Мама еще немного посидела с нами, я надеялся, что она будет здесь всю ночь, но она поднялась. Видимо, подумала, что мы уснули, и вышла, плотно прикрыв дверь.
Мы сбросили подушки. Было темно, но свет уличных фонарей проникал в комнату. Я встал.
Мария села на кровати и, нацепив очки, спросила:
— Ты чего?
Я поднял палец к губам:
— Тш-ш-ш!
И приложил ухо к двери.
Они продолжали спорить, на этот раз тихо. Я слышал голос Феличе и голос старика, но слов разобрать не мог. Я посмотрел в замочную скважину, но увидел только стену.
Я нажал на ручку.
Мария замахала руками:
— Ты что, с ума сошел?
Тихо! — И приоткрыл дверь.
Феличе стоял рядом с кухней. На нем был зеленый комбинезон, застегнутый до самого подбородка. Взгляд был пристальный, губы сжаты. Волосы он подстриг под ноль.
— Я?! — взвыл он, ткнув себя в грудь.
— Да, ты, — ответил старик. Он сидел за столом, положив ногу на ногу, с сигаретой в руках и жесткой улыбкой на губах.
— Это я — пидор?!
— Именно так, — подтвердил старик.
Феличе потряс головой.
— И с чего ты это взял?
— По всему видно. Пидор он и есть пидор. Этого не скроешь. И знаешь, что хуже всего? — посмотрел ему в глаза старик.
— Нет. И что же? — заинтересованно поднял брови Феличе.
Они казались друзьями, обменивающимися секретами.
Старик погасил окурок о тарелку.
— То, что ты так ничего о себе и не понял. В этом твоя проблема. Ты родился пидором и не понимаешь этого и ведешь себя так, как ведут только педерасты, везде, где можешь, зад подставляешь, треплешься без умолку, и все, что делаешь или говоришь, фальшиво, как у истинного педераста. А ты уже взрослый парень, в постель не ссышься. Задумайся над тем, как ты
ведешь себя, недоносок.
Папа, казалось, прислушивался к разговору, но был где-то в другом месте. Парикмахер стоял, подперев дверь, словно дом вот-вот должен был завалиться. Мама с отсутствующим взглядом сидела на диване. Телевизор перед ней работал с убранным звуком. Вокруг лампочки роились мошки и, обжегшись, падали в белые тарелки.
— Слушайте, а давайте отдадим ему его, — произнес неожиданно папа.
Старик посмотрел на папу и ухмыльнулся:
— Тебе бы лучше помолчать, понял?
Феличе тоже посмотрел на папу, а потом подошел к старику.
— Ладно, я педераст, а ты, ты — кусок дерьма, за это и получи! — И врезал ему кулаком прямо в зубы.
Старик рухнул на пол.
Я сделал два шага назад и схватился за голову. Феличе колотил старика. Я задрожал, не осмеливаясь подойти к двери и посмотреть.
На кухне закричал папа:
— Ты что, совсем охренел? Крыша съехала? — Схватил Феличе за руку, пытаясь оттащить от старика.
— Этот ублюдок назвал меня пидором. — Феличе вырывался из папиных рук. — Я убью его…
Старик лежал на полу. Мне стало жаль его. Я хотел бы ему помочь, но не мог.
