тогда я думаю: «Ну, стоило ли мне убивать на
это, так сказать, достижение столько сил?» Думаю так, а сам уже в этот момент знаю, что пройдёт
немного времени и любая женская коленка снова затуманит мне мозги той же «дурью», и я, забыв
про всё на свете, снова ломанусь в том же направлении. А всё почему? Да потому что я вырос в
такой закрытой, такой девственной среде, что теперь меня шокирует всякая эротическая деталь.
Но если бы я жил в более откровенном мире, если бы женского и обнажённого я видел больше, то,
наверное, этой «дури», этой напряжённости было бы во мне поменьше. И тогда я свою энергию
тратил бы на какие-то благие дела и достижения, а не на ублажение своего физиологического
демона. Так почему же, спрашивается, мы живём по этому запретительному ханжескому правилу?
Ведь преодоление возможно не только через запрет чего-либо, но и через насыщение им. Вот,
кстати, одна из причин того, что ханжеские общества развитыми не бывают.
Пожалуй, в этот раз он увлекается слишком. Отпущенное ему время уже давно закончилось.
Однако девушке это уже всё равно. Она сидит грустная, задумчивая, почему-то почти несчастная.
Пора с ней прощаться. Первая встреча важна не продолжительностью, а яркостью. Затянутое
свидание утомляет, а краткое, но яркое заставляет думать, размышлять и помнить.
Некоторое время побыв с девушкой на «ты», Роман снова возвращается к «вы», словно на тот
же берег отчуждённости, с которого началось их общение.
– А давайте увидимся завтра на этом же месте, чтобы, собравшись с мыслями, вы дали мне
решительный отпор, – предлагает он.
– Хорошо, – отвечает девушка, но уже сейчас настолько нерешительно, что не понятно, придёт
ли она вообще.
Приходит. Более того, с робостью, но уже многое понимая наперёд, соглашается погостить в
общежитии. Если бы все её принципы были вроде глинянных горшков и находились в каком-нибудь
мешке, то сегодня она могла бы вытряхнуть из этого мешка лишь обломки и черепки. За двадцать
четыре часа примитивные, но ядовитые вопросы «зачем?» и «почему?» завершили свою
разрушительную работу.
Свою очередную победу Роман принимает равнодушно, несмотря на то, что у девушки он
первый мужчина. Ему даже хочется, чтобы, очнувшись, новая женщина возненавидела его за
кавардак, устроенный в её личности. Но этого нет. Есть лишь благодарность, от которой хочется
отвернуться. А её заявление об открывшейся широте взглядов ввергает в тоску. Закинув руки за
голову, Роман лежит, глядя в закопчённый, давно не белёный общежитский потолок. Ну, кто вот он
сейчас? Дьявол что ли? Может быть, объяснить ей теперь, что его вчерашние вопросы были
однобоки, с намеренным игнорированием духовного. Он это духовное просто взял и обогнул. Да,
конечно, какая-то прибавка свободы в её взглядах есть. Но это нечто вроде «нижней» свободы. А
если бы она поднялась к любви, испытав эту близость на духовной высоте, то обнаружила бы иную
свободу, не сравнимую ни по величине, ни по «качеству» с полученной. Однако, если она сейчас не
видит никакой разницы, то нужен ли ей этот «верх»? У кого в её возрасте есть верхняя, духовная
сфера? Что поделать, если жизнь так скудно и не сразу подпитывает нас духовным? Оно, это
духовное, слишком массивно, чтобы молоденькие девчонки успевали его осваивать. «О Господи, –
грустно думает Роман, – найдётся ли среди них хоть одна, у которой бы её нравственным
принципы были не штампованными, а осмысленными?»
Мир от недостатка истинного в нём видится не слишком прочным. Нехорошо, конечно,
разрушать его ещё больше. Однако в этом умножении греховности мира есть тонкое, тёмное, но
приятное наслаждение, такое же, как при вытаптывании ровного снежного наста в огороде. Только
детское удовольствие от разрушения было не прочувствованным, не прояснённым, а теперь оно
вполне очевидно. Этот уже отлаженный, отрепетированный поток женщин не оставишь просто так.
Белый снег валиот и валиот – женщинам не видно конца. А значит, надо вытаптывать и
49
вытаптывать… Ещё возвращаясь из армии, Роман думал, что женщина, недоступная, как ей и
полагается по природе, может до мужчины лишь царственно снисходить. Но как быть, если они
постоянно «снисходят» и «снисходят»? В воле женщины – воля природы. Игнорировать её
снисхождение противоестественно. Потому-то ты, мужчина, и владеешь женщинами. Хотя
владеешь ли? Не та ли природа владеет и тобой, подстёгивая тебя всякий раз, когда ты, раздувая
ноздри как лось, ломишься через кусты и преграды то к одной, то к другой, как бы победе. Можно
ли этот чёртов Большой Гон хотя бы как-то утишить? Чем разбавить горячую,
легковоспламеняющуюся кровь? Только бы лучше не водкой, старостью и болезнями, а рассудком.
Но что значит сейчас этот робкий рассудок? Да ничего: «суха теория, мой друг, а древо жизни
зеленеет». Ох, и зеленеет же оно, это древо! Так кучеряво зеленеет, что уже и не до обуздывающих
теорий. Хорошо бы вообще ненавидеть этих порабощающих женщин, да не выходит. Выходит
разве что иногда немного издеваться над ними. Купить с получки килограмм дорогих шоколадных
конфет (чаще всего «Весну» или «Буревестник») и по штучке раздавать знакомым и незнакомым
женщинам, внутренне насмехаясь над их светящимися улыбками, над их падкостью на словечки и
подарочки. Но, по сути-то, это вода всё на ту же мельницу. Женщин от такой насмешки над ними
лишь прибывает.
Этому помогает и ещё одно соблазняющее умение, открытое в себе Романом и
сногсшибательно действующее в ресторане. Это открытие – танцы. Всё начинается однажды с
лезгинки, заказанной компанией шумных горячих кавказцев. Музыка такая, что заставляет
непроизвольно подёргиваться руки и ноги. Роман сидит, наблюдая за движениями танцующих и
вдруг находит, что ничего сложного в этом танце нет, чувствует, что он может даже и лучше. И уже
не может утерпеть. Выходит чуть подвыпивший, разгорячённый, оказавшись, блондинчатый и
голубоглазый, на голову выше своих лихих черноглазых соперников, и показывает «как надо», не
уступая, а даже значительно опережая их в скорости и чёткости. В одном же месте делает и вовсе
невероятное – сдваивает ритм так, что за один такт успевает сделать два одинаковых движения. И
это сходу, с первого раза. Уж если что есть, так того не отнимешь. Танцуя, он вроде бы ничего и не
придумывает. Напротив, перестаёт думать и полностью отпускает, отдаёт себя музыке. Примерно
так же поступал он в спарринге при рукопашной схватке, отдавая себя своему внутреннему зверю,
как называл этот внутренний выплеск прапорщик Махонин. Не зря же и теперь, выходя в круг,
Роман старается найти самого быстрого, самого умелого танцора и «сделать»
