— Следим за вами с момента вашего появления на дороге к Агаддину. Вы назвались каббалистическим именем — Анаэль. И так странно вели себя, что местный комтур не решился сразу вас вздернуть на сук как шпиона. Когда же вы объявили, что вам приспичило стать тамплиером, комтур этот факт отметил в еженедельном докладе. Не мог не отмстить. Ибо стать рыцарем ордена у вас было меньше шансов, чем у жабы стать лебедем.
— И, значит, били меня на плантации по вашему указанию?
Брат Гийом кивнул.
— И в прислужники к барону де Кренье вы помогли мне попасть, а не надсмотрщик?
— Нет. Этот успех на вашем счету. Откуда я, сидя в Иерусалиме, мог знать, что у какого-то чернокожего иудея-раба в Агадцине есть коробка с целебной мазью? Как предать своего товарища, вы придумали сами. А все прочее — наши дела… И лепрозорий.
— А король Иерусалимский?
— Это организовать было труднее всего.
— А отец Мельхиседек?
— Вы пропускаете, шевалье, Весельчака Анри.
— Не хотите же вы сказать…
— Больше, чем вы думаете. Большинство таких шаек в Святой земле контролирует орден.
— Но если Анри знал, что я у него по желанию ордена, почему он так странно со мной обходился?
— Потому что не получал вразумительных указаний и опасался вас потерять.
— А чего ждали вы, брат Гийом?
— Вы могли схватиться с Анри и стать главарем в этой шайке. Им и остались бы… Вожаком, каких много. Но мы решили по-своему, и, надо сказать, ваше продвижение меня особо заинтересовало.
— А рыцарей, что сопровождали меня из лепрозория… Их в самом деле зарезали?
— Да. Из соображений, не имеющих отношения к вашей истории.
— Что же вас заставляло тратить на меня столько сил и времени?
— Поднимаясь, вы повышались в цене, если так можно сказать, и с вами лично я связывал все большие свои надежды.
— Но я ведь десять раз мог погибнуть.
Монах пожал плечами.
— Естественно. Все в руке Божьей… Не поговорить ли об отце Мельхиседеке? Но сразу условимся, сейчас и никогда впредь не касаться морали. Я не исповедую вас, а лишь приоткрываю вам подоплеку того, что с вами происходило. Но мир, в который я вас ввожу, отнюдь не чурается представлений о добре и зле. Даже наоборот. Все, что вредит ордену, — зло, а что полезно — добро. Это — наша религия и философия, ясно?
— Да, — тихо сказал шевалье.
— Буду конкретен. Вы удушили доброго священника, зарезали простодушного шевалье де Труа; так было угодно ордену. Ордену требовался человек, способный, идя к своей цели, видеть только ее. Я вас отнюдь не оправдываю, не успокаиваю, мне нет дела до вашей души. Еще уточню: вы нам годитесь. Но до сих пор вы не знали могущества ордена.
— Да, я не знал… — задумчиво произнес шевалье.
— Я только что говорил вам, что капитул не видит содержимого карманов каждого раба из тех, что работают на нас в крепостях. Но и это придет. Никто не сможет проникнуть в святая святых, в тайное тайн, в сердце ордена.
— Победить орден все-таки можно, ударив в сердце?
— Никто не знает, где оно. Наши враги невольно умащивают тело ордена. Предатели лишь умножают его неуязвимость. Вот вы, шевалье, перед тем как выплыть в эту пещеру, действовали как враг ордена. А оказались полезны.
— Я же убил барона де Кренье.
— Посылая вас туда, я знал, что так будет. Он знал ваше недавнее прошлое, и вы не могли оставить его в живых.
Де Труа усмехнулся.
— Но я зарезал и ассасина, с которым встречался де Кренье.
Монах кротко вздохнул.
— Я вам скажу больше. Ведь это вы убили графа Раймунда Триполитанского, причем так, чтобы все подумали на ассасинов. Насколько я понимаю, вы хотели цепочкою подтасовок поссорить орден с замком Алейк. Но смерть великого христианского воина Раймунда Триполитанского в настоящий момент очень выгодна Храму, ибо Раймунд вошел в заговор госпитальеров… Что касается ассасинов, у вас с ними особые счеты — это я понял сразу. Отношения нашего ордена с этой сектой возникли давно. И были взаимовыгодны. Но Старец Горы, проведав о тучах над Храмом, легкомысленно предположил, что коалиция во главе с графом д’Амьеном раздробит нашу голову. Пора припугнуть его, может быть, и наказать, подняв волну общего возмущения против убийц-ассасинов.
Брат Гийом встал, размял спину, присел несколько раз, толкнув ногой каменную плиту, и закрыл квадратное отверстие, в котором стояла вода.
— Ну, что скажете, молодой человек?
— Не понимаю, — встал на ноги шевалье.
— Несколько часов я уговариваю вас вступить в орден тамплиеров. И не получил ответа.
— Разве у меня есть выбор?
— Конечно, — удивился брат Гийом. — Вы можете отказаться.
— И тогда?
— Вас убьют.
— Кто же в такой ситуации отказывается… — хмыкнул шевалье.
Брат Гийом помрачнел.
— Вы — не первый, из тех, кто прошел длинный путь испытаний, некоторые отказывались от нас по мотивам религии и морали. Они жертвовали собой. На мой взгляд, их леденило дыхание истины, они пугались ее. Ведь в христианской могиле тепло, как в овечьем подбрюшье.
— Я понимаю, о чем вы толкуете. Вы предлагаете мне войти в святая святых ордена в нарушение его правил.
— Что вы имеете в виду? — поморщился брат Гийом.
— Я, вы знаете, не родовит.
— Я тоже — лишь сын корабельщика.
— Я — урод.
— Мое уродство менее заметно.
— Я никогда не носил креста и пролил много христианской крови.
— С трудом можно найти христианина, который бы этого не сделал.
— Я — ассасин!
— Я предсказывал, что вы в этом признаетесь.
— Тогда, — шевалье сглотнул слюну, — тогда я согласен!
Брат Гийом потянулся и еще раз присел. Он был явно доволен.
— Обряд посвящения, видимо, состоялся, — сказал он. Теперь будут выборы Великого магистра, и через час или два у нас будет новый верховный воитель, видимо — граф де Ридфор.
— По разговорам в капелле приора Борже я понял, что все хотят де Марейля.
— Великий магистр не обязан быть выдающейся личностью, но нельзя допустить на это место ничтожество. Ридфор порывист, непредсказуем. Такой и нужен в ближайшие годы. Но хватит об этом. Есть одно срочное дело. Надо немедленно выехать в лепрозорий.
— Лепрозорий?
— И привезти оттуда короля. Вы ведь обещали ему, что вызволите его.
— Я действительно обещал, но не думал и пальцем пошевелить ради этого.
— Привыкайте, — брат Гийом потряс опустевшую баклажку, — в вашей новой деятельности могут произойти и большие неожиданности.
— А для чего понадобился здесь прокаженный?
— Тайно взбунтовался двойник его величества, бывший писец Бонифаций. И со своими новыми друзьями-госпитальерами готовит нам сильную неприятность. Они хорошо подготовились. Нас в городе не любят. Опасны нищие, если их много. Что делать с Иерусалимом, мы решим позже, а пока нужно его отстоять. И настоящий король нам поможет. Пятнадцать вооруженных всадников обязаны вам беспрекословно подчиниться, когда вы предъявите этот перстень. Они готовы.
Шевалье подбросил в руке массивный серебряный перстень с изображением сложной геометрической фигуры.
— Вы заранее знали, что я стану вашим союзником?
— Нет. По принятым в нашей обители правилам вам надлежит называть меня братом.
— Братом во Христе или вы намекаете, брат Гийом, на те силы, о которых упоминали?
— Это долгий разговор. Мы вернемся к нему, обещаю.
Глава XXX. Спаситель
Настоятель монастыря Святого Лазаря долго рассматривал пергамент. Он был третьим настоятелем здесь за последние пять лет. Он не сомневался, что прокаженный, называвший себя королем, — сумасшедший. Но знал и то, что обязан за ним присматривать неусыпно. И вот среди ночи является негодяй, когда-то прокравшийся к Бодуэну в барак прокаженных… Пятнистая рожа! И предъявляет пергамент с подписью графа де Торрожа: требование передать этому типу прокаженного, возомнившего себя иерусалимским владыкой. Между тем уже несколько дней ходит слух, что Великий магистр скончался. Как быть? Не подвох ли?
— Прошу меня извинить, шевалье, но тюрьма лепрозория не в моем ведении.
— Не надо лгать. Я знаю, кто здесь хозяин.
Итальянец пристыженно улыбнулся и взмок.
Ночь была душная.
— Все-таки я снесусь с Великим магистром.
— Он находится в Вифлееме, и вы пытаетесь оттянуть время. Об этом будет доложено верховному капитулу.
— Святая Мария! — всплеснул руками настоятель. — Но поймите и вы меня! Это самый опасный из государственных преступников, и я не могу так просто…
— Это король! — проревел де Труа и поднес к лицу настоятеля кулак с восьмиугольным перстнем.
Настоятель онемел. Он слышал об этом знаке отличия, но увидел его впервые и понял, что деться некуда. Но снаружи донесся крик, вернее, крики.
