Над океаном сгустятся тучи. Александр, однако, заметит их только при свете молнии за спиной Юлии. Ударит гром.
— Соберите же зерна в житницу, — прошепчет девушка, — сложите камни в дом, сведите ручьи в реки и нити в ткань. Соберите себя воедино, и воссияет долгожданное в вас.
Мелкими шажками спустится она со стены и направится к своим покоям.
Александр переведёт дух. Ему станет дурно, он опустится на каменный пол, прислонится к стене и закроет лицо руками. По щекам потекут слёзы. Он станет жалобно всхлипывать как ребёнок, которому более всего на свете хочется, чтобы его пожалели. На шею упадёт капля. Потом вторая. Дождь забарабанит по каменным плитам. Тёплые струи потекут по волосам, лицу и шее, смывая пот и испуг, лаская и утешая. Лиловая ткань напитается водой, отяжелеет.
Александр встанет и побредёт вниз по лестнице. Путь неблизкий, но ему непременно потребуется увидеть Начикета. А вода будет низвергаться по ступеням, бурлить в каменных руслах, пениться в узорчатых бассейнах. Замелькают ниши окон, циклопические рельефы Образа. На Малой Площади Александра встретит высеченный из гранита значительных размеров человек панцире, восседающий на загадочном существе. Из постамента будет расти гранитная трава, дорогу перебегать гранитная же ящерица. Едва угадает он в темноте череп и табличку с загадочными символами: «S. 1513» и знак D вписанный в A. Всё как на Образе.
«Копируем, не понимая», — сказал бы Артур.
Когда Александр дойдёт до яруса Второго Сословия, он совершенно успокоится. Дождь будет лить, не ослабевая, неся с собой беззаботность в веселье.
«Нынешняя ночь может приблизить нас к разгадке», — подумалось Александру.
Он слышал и, ни больше не меньше, понимал язык, на котором написана последняя часть Летописи.
«Вдруг, это зацепка?»
Александр попытается вообразить себя автором Летописи, последней её части.
«Он пережил гибель доисторического мира, его главное желание состоит в том, чтобы донести до будущих поколений повесть о случившимся. Языков множество, наверняка он владел наряду со своим родным ещё какими-то. И решил писать на чужом. Почему? А что, если он встретил людей, говоривших на этом языке? Что если не осталось ни одного человека, владевшего его родным языком? В таком случае он по необходимости должен был создать новый язык или выбрать из множества существовавших языков один, которым владели бы все. Тогда естественно было писать последнюю часть Летописи именно на этом универсальном языке, в надежде на то, что выжившие — не важно, встретил он их или нет, — поймут написанное. Он же не мог знать, что люди после Катастрофы овладеют бессловесным общением. Хотя Третье Сословие и Красные плащи до сих пор используют устную речь».
Александр пересечёт границу Города, который огромной трехступенчатой пирамидой будет вздыматься за его спиной, закрывая пол неба. Останется пройти Серые Скалы и достичь холма, на котором возвысится Дом с Образа.
«О какой такой гравюре говорил голос в библиотеке? — вспомнит Александр. „Хорошо, у меня осталось хоть это. Только попробуйте отнять у меня мою гравюру!“ Что если это и есть Образ? Вероятно, автор Летописи имел изображение при себе, когда началась Катастрофа. Единственное изображение из того мира. Оно напоминало ему о жизни, утраченной навсегда, поэтому он его так бережно хранил. Кто знает?»
И Юлия. Конечно, Юлия будет занимать мысли Александра более всего остального: «Она как-то связана со всем, что произошло в библиотеке, а, может, и с доисторическим миром. Если Начикет слышал голоса из доисторической эпохи во сне, то почему бы Юлии не испытывать на себе влияние погибшего человечества наяву? Но причем тут младенец, который должен родиться? Что за странные слова: „Соберите же зерна в житницу, сложите камни в дом, сведите ручьи в реки и нити в ткань. Соберите себя воедино, и воссияет долгожданное в вас“? Что значит „долгожданное“? Боги? Собрать себя воедино, чтобы воссияли боги?»
Александра пронзит догадка:
«Альфонс пошел по верному пути! Сегодня я побывал в собственном параллельном мире. Отличие гипотезы Альфонса от прорицания Юлии состоит лишь в оценке многомерности. Для Альфонса умножение миров — благо, для Юлии же — угроза. Впрочем, есть ещё одно существенное различие: Альфонс утверждал, что единичный человек произвольно творит миры. Из слов Юлии следует, что человек не по своей воле распадается на измерения. Или Юлия не говорила ничего подобного, и я уже приплетаю мой собственный опыт? Как знать. Плавучая оранжерея с людьми-насекомыми — это ведь не иллюзия и даже не будущее, сколь бы страшным оно ни рисовалось. Это настоящее. Нет прошлого и будущего, всё здесь и сейчас. Да, границы между измерениями существуют, но это не время и не пространство. Во всяком случае, даже если это время, границы пролегают внутри человека».
Александр ощутит себя ночным мотыльком, вьющимся у огня: захочется лететь на свет, но страшно будет сгореть в пламени.
Всё произошедшее с ним ночью приблизит его к разгадке и навсегда изменит жизнь. Он не осознает, какую цену придётся заплатить за ответы на мучительные вопросы, но вполне отдаст себе отчёт в том, что стал самостоятельным исследователем, который больше не сможет слепо следовать Преданию. Пережитое под сводами библиотечной оранжереи сделает из него особого посвящённого, и ему не останется ничего другого, как двигаться от вопроса к ответу, пока он не постигнет истину.
Дождь прекратится. Над поляной повиснет посеребрённый луной туман. У головы что-то просвистит. Александр увидит сову. Птица исчезнет в серебристой пелене. Александр последует за ней.
Четвёртое проведение. Первый голос
Эдик опускается на колени перед аккуратным обелиском, на котором высечено всего два слова: «Клара Янсен». Прошло более года, но ум по-прежнему отказывается признавать связь между молодой женщиной, носившей это имя, и куском чёрного гранита. Клаас помнит всё до мельчайших подробностей: холодный солнечный день. Гроб. Тело. Толпу друзей на почтительном расстоянии, растерянных и беспомощных, прятавшихся от жестокой тайны за венками, чёерными костюмами, скорбными лицами… Лишь двое в тот день сохранили внутреннюю сопричастность останкам: Мария Арнольдовна Янсен и он.
Даже смерть не меняет участи человека. Он всегда одинок. При жизни от него отгораживаются бессмысленными «привет», «как дела?», «всех благ», открытками на день рождения, подарками и улыбками. Только она одна никогда не выпускает из поля зрения главное в человеке, она — простившая всё наперёд, принявшая дорогую душу со всеми её вывихами и спазмами — мать. И ещё, если очень повезет, то на какое-то время — любимый.
Для Клааса похороны начались утром после их первой ночи. Он раскрывает книгу на той же странице. На землю падает закладка — исписанный клочок бумаги. Тогда он дочитал книгу до послесловия к сочинению К. С. Льюиса, написанного С. Аверинцевым. Заголовок обещал: «Голос, которому можно верить». Эдик и не предполагал, что можно настолько…
«Его биография была не очень солнечной, — читал Клаас в тысячный раз, сжимаясь в комок по мере приближения роковых слов. — В детстве он лишился матери, в отрочестве достался безумному садисту-учителю, впоследствии разоблачённому и попавшему в психиатрическую больницу, а своё девятнадцатилетие встречал на фронте первой мировой войны, где был серьёзно ранен; после войны, исполняя данное в окопе юношеское обещание, он принял в свою жизнь на правах приёмной матери мать не вернувшегося с фронта товарища, а затем более тридцати лет сносил домашнюю тиранию внезапно ожесточившейся, властной, эгоцентричной женщины; после всего этого он женился лишь в возрасте под шестьдесят, зная, что его жена больна костным раком, что их счастье обречено быть очень кратким, — и потерял её через четыре года…»
Всё, случившееся дальше, стало для Клааса подстрочным комментарием к последней фразе — консультации, анализы, химиотерапия, парик, искромсанное высохшее тело, которое Эдик бережно очищал влажными тампонами по нескольку раз на день, осунувшееся лицо и те же глаза, полные синих искр…
Клаас смотрит на листок. Поднимает его, разворачивает. Ком в горле. Тошнота. Приступ проходит, но во рту остаётся отвратительный привкус. Хочется запить. Клаас неистово смотрит на плывущие облака, из груди снова рвётся: «Я ненавижу тебя!», но он вспоминает старика с крестом, и крик замирает в горле. Она снова здесь — та вторая, застывшая в мозгу остекленевшей слизью, пропитавшая лёгкие ядовитым дымом. Она всегда подкарауливает в закоулках сознания, скрывается за занавеской, чтобы явиться в миг самых трогательных воспоминаний, чтобы напомнить ему о собственной гнусности, чтобы осквернить своим присутствием святилище памяти, куда даже он сам не осмеливается входить. Эдик перечитывает две строфы:
