глаза на лежащую перед ним доску.
– Ну… – И осекся. Наклонился ниже, поцарапал ногтем изображенное на кипарисовой доске лицо, медленно поднял голову и, глупо улыбаясь, проговорил: – Это я!
– Да, ваше превосходительство, это вы. Вернее, только ваше лицо, остальное – чужое.
– Но как, как оно здесь оказалось? Почему? – Последнее произнесенное губернатором слово больше походило на стон.
– Это, – Фома Фомич коснулся кипарисовой доски рукой, – на самом деле икона святого Пантелеймона, кто-то замазал лик мученика и поверх вписал ваше лицо…
– Зачем? Зачем, черт возьми, этот «кто-то» сделал подобное? Не понимаю! Это для меня непостижимо!
– А для меня постижимо, – без всякого смущения заявил фон Шпинне.
– Да? Ну, что же вы, просветите и меня.
– Охотно, за этим я, собственно, и пришел. Вы, надеюсь, помните, что прокричал напавший на вас Савотеев?
– Хотел бы забыть, да не могу. Он прокричал: «Уступи место, самозванец!». Я до сих пор не возьму в толк, какое место и кому должен уступить…
– Вы этого не понимаете и сейчас? – спросил Фома Фомич, переводя взгляд с лица губернатора на кипарисовую доску и обратно, тем самым как бы направляя ход его мыслей. Губернатор был все же старым человеком, его мозг работал не так продуктивно, как прежде, в молодые и зрелые годы, но тем не менее он понял.
– Вы хотите сказать, что я… – Губернатор на мгновение закрыл глаза и тряхнул головой. – Нет-нет, Савотеев требовал от меня, чтобы я уступил вот это место? – Граф ткнул пальцем в кипарисовую доску, ткнул очень сильно. Доска поехала по столу, а сам граф ушиб палец, охнул и прикусил его. – Это место? – прокричал он, не вынимая палец изо рта.
Не говоря ни слова, фон Шпинне кивнул.
– Так. И вы говорите, что в той комнате, где обнаружена эта… эта вещь, – губернатор протянул руку к псевдоиконе, но, не коснувшись, отдернул, – обнаружили также перчатку, принадлежащую моей жене?
– Я это утверждаю.
– Полковник, давайте говорить честно. Вы подозреваете мою жену в том, что это она организовала нападение на меня?
– Ваше превосходительство, об этом еще рано говорить, прежде нужно побеседовать с Еленой Павловной. Кто знает, возможно, она рассеет все подозрения или они рассеются сами собой.
– Возможно, рассеются… а вдруг нет, вдруг нет? – Губернатор мрачно задумался. Он уже давным-давно забыл о времени, о лежащих на столе часах с открытой крышкой, о неотложных и важных делах, которых у него, возможно, и не было. – Знаете, Фома Фомич, я вам должен кое в чем сознаться. Вернее, не сознаться, «сознаться» звучит как-то уж очень, очень… в общем, я хочу кое-что вам рассказать. Рассказать то, что произошло в начале того дня…
– Какого дня?
– Того дня, – граф вымученно улыбнулся, – когда на меня напали. Так вот, то, что случилось в тот день, – я считал это неважным. Нет, не то чтобы вовсе неважным, напротив, очень важным, но важным только для меня и моей жены Елены Павловны. Теперь же понимаю, что должен рассказать об этом вам. Но хочу сразу же предупредить. Этот рассказ затрагивает интимную сторону нашей с Еленой Павловной жизни, и поэтому надеюсь, что все останется между нами.
– Даю вам честное слово дворянина.
Губернатор рассказал Фоме Фомичу о письме без подписи, которое, как мы помним, получил за несколько дней до того, когда с ним случилась неприятность, названная впоследствии падкими до сенсаций газетчиками нападением. Его превосходительство говорил тихо, как на исповеди. Фон Шпинне внимательно слушал, не задавая вопросов и лишь изредка кивая.
– Жаль, что вы, Иван Аркадьевич, уничтожили это письмо, очень жаль, – проговорил начальник сыскной, лишь только губернатор закончил свой рассказ.
– Но что оно могло дать нам, это письмо?
– О, многое! Мы бы постарались установить автора.
– Как? – вяло поинтересовался граф.
– По почерку.
– Сличать почерк в письме с образцами почерков всего Татаяра?
– Нет, – улыбнулся подобной перспективе Фома Фомич. – Такую колоссальную работу нам вряд ли бы пришлось проделать. Человек, написавший вам письмо, скорее всего, находится в пределах этого здания и может быть кем угодно…
– Например?
– Например, – фон Шпинне понизил голос до мистического шепота, – например, ваш секретарь, господин Клюев.
– Клюев, вы думаете? – И тут же отмахнулся: – О чем вы говорите, какой Клюев, уж кого-кого, а его почерк я хорошо знаю!
– Но вы забываете о том, что почерк можно изменить, даже подделать.
– Если письмо, полученное мною, было написано измененным почерком, то какие у нас с вами шансы определить писавшего, я говорю в том смысле, если бы письмо сохранилось?
– У нас с вами действительно нет никаких шансов, но они есть у специалиста-графолога. Определить, кто писал то или иное письмо, для него не составит никакого труда, даже если это написано левой рукой.
– Как вы полагаете, оно может быть связано с нападением?
– С нападением может быть связано что угодно, в том числе и это письмо, – уклончиво ответил фон Шпинне. – Письмо это очень важно, но я должен вернуть вас, Иван Аркадьевич, к началу нашего разговора, к моей просьбе…
– Какой просьбе?
– Позвольте мне побеседовать с Еленой Павловной.
Губернатор задумался. Он думал долго и мучительно, лицо его то и дело искажали гримасы, будто бы невидимые руки мяли и скручивали кожу лба и щек. На графа было больно смотреть. Наконец губернатор вздохнул и, прихлопнув ладонью по столу, сказал:
– Хорошо, поговорите с ней, но у меня одно условие: содержание разговора с Еленой Павловной вы передадите мне слово в слово. И еще: этот разговор должен происходить без свидетелей и без протокола! – Иван Аркадьевич развел руками, как бы давая понять начальнику сыскной, что в противном случае будет против этой беседы.
– И еще… – пряча в портфель кипарисовую доску, сказал фон Шпинне.
– Это еще не все? – Губернатор округлил глаза.
– Нет, ваше превосходительство, у меня вопрос.
– Задавайте.
– Ваша жена, Елена Павловна, часто посещает могилу покойного мужа?
– А почему вы меня об этом спрашиваете?
– Мы нашли кучера, который показал, что за день до убийства Подкорытина подвозил на Торфяную к дому Пядникова женщину в черном платье, лицо под вуалью, а в руках букет бумажных хризантем. И он, этот кучер, предъявил нам черную ажурную перчатку, которую эта женщина обронила у него в пролетке…
– Погодите, но ведь вы говорили, что нашли перчатку на месте убийства?
– Да, но это была первая перчатка, а та, о которой я вам говорю, вторая! – В подтверждение своих слов начальник сыскной откинул клапан еще не застегнутого портфеля и показал графу обе перчатки. – Вот!
– Это… Ну, кучер… Когда он, в какой день… – Мысли графа путались, он не мог сформулировать вопрос, однако фон Шпинне понял, что тот хотел спросить.
– В какой день кучер подвозил на Торфяную женщину в черном?
– Да, – выдавил из себя губернатор.
– Это было… – Начальник сыскной назвал дату и предположительное время.
– В этот день Елена Павловна ездила на кладбище, и именно с букетом бумажных хризантем. Ее покойный муж очень любил эти цветы, по крайней мере, она мне так говорила… Получается, что она поехала не на кладбище, а… Хорошо, полковник, я сейчас плохо соображаю, вы уж меня извините. Поступайте так, как мы с вами условились.
Глава 36
Беседа фон Шпинне с графиней Можайской
Чего меньше всего ожидала Елена Павловна, так это беседы с начальником сыскной полиции. Когда вечером на ее половину поднялся Иван Аркадьевич и сказал, что завтра в четверть двенадцатого с ней желает говорить Фома Фомич фон Шпинне, она предавалась приличествующему для знатной дамы занятию: решала, что ей в конце концов такое сделать, какой подвиг совершить, чтобы раз и навсегда убить скуку. Скука живет во всех углах, во всех закоулках этого ненавистного дома. Здесь все, решительно все пропитано скукой, начиная от стоящего у входа угрюмого жандарма (после нападения поставили), от которого даже в жару пахнет влажной конской попоной, и заканчивая венчающим конек дома просечным флюгером – прокопченным, трубящим в дудку герольдом. Скука, от нее ведь так устаешь!
– А кто это, фон Шпинне? – спросила у мужа удивленная Елена Павловна.
– Господин фон Шпинне – это начальник губернской сыскной полиции, – ответил граф, и скука тотчас же
