“Свобода! Только свобода, полная свобода для каждого и для всех! Вот наша мораль и наша единственная религия… Быть свободным — это право, долг, все достоинство, все счастье, все назначение человека…”
Что такое “свобода”? Ничего, только слово. Или “осознанная необходимость”? Нет, это как-то по-философски выхолощено… А как архетип это слово всеобъемлюще, оно включает в себя такие разносторонние представления, как личная независимость, воля, полет, красное, голубое, покой, счастье…
Никто не вложил столько страсти в слово “свобода”, как Бакунин. О, он умел произносить “могучие”, “огромные” слова!
Свобода!
Freedom!
Libertad!
Может быть, поэтому эти ребята и помнят его.
В воспоминаниях Ильи Эренбурга описано, как во время гражданской войны в Испании он на машине вместе с какими-то деятелями Коминтерна обогнал колонну анархистов на марше и, попросив остановить машину, спросил:
— Вы за кого, ребята?
— Мы за Первый интернационал! — хохоча и потрясая винтовками, закричали они. — За товарища Микаэля Бакунина!
И в этом тоже была свобода.
После возни с сажей и битым кирпичом приходится стирать не только джинсы, но и трусы. Работают анархисты азартно, как шабашники. Но только до обеда. Потом — свободное время. На вечер выходного дня намечена лекция об экзистенциализме, презентация стенгазеты “Прямухинская дисгармония” и дегустация ликера “Бейлис”, приготовленного из водки и сгущенного молока. Дождавшись вечера, я отправляюсь в Лопатино, соседнюю деревню, где во время своих летних наездов анархисты живут в пустующем старом доме. Над крышей дома обвис мокрый черно-красный флаг. Огромная эта крыша, как, впрочем, всякая крыша старого крестьянского дома, укрывает собою не столько жилье-сруб с кухонькой, сколько огромный внутренний двор — хлев, сеновал и дровяник. В нем еще чернели древние, давно наколотые и частью успевшие сгнить дрова. Лебеда вплотную подступила к воротам пустого хлева. Откуда-то в прореху крыши бежала вода...
Анархисты спали, раскатав спальники на полу. Я сел в кухне на лавку за длинный стол и огляделся. Строй коммуны был традиционный, колхозно-хипповский. Меню аскетическое: хлеб, гречка, макароны, кетчуп, печенье и чай. Вот книги на подоконнике, пожалуй что, привлекали внимание. Ну, во-первых, обязательный “Бакунин” Н. М. Пирумовой. И тут же неожиданность: Такэси Кайко, “Гиганты и игрушки”. Еще неожиданнее: И. Пригожин, И. Стингерс, “Время. Хаос. Квант”. “Видимо, Димина книга, — подумал я, — он, несмотря на свой морпеховский вид, круто врубается в сложные философские проблемы современной физики”. Далее: о! старая, “молодогвардейская” еще книга о белорусских партизанах и тут же кумир всех новых левых Ги Дебор, “Revolutionnary”. “Revolution is not showing life to people, but making them live...” Это значит — революция заключается не в том, чтобы показать людям, как надо жить, а в том, чтобы оживить их самих. Любопытно, любопытно... Что-то мне это напоминает, даже из Библии, кажется, да только вот результат-то? Результат?
Еще пресса: несколько анархических вестников, “Сибирский тракт”, “Антирепрессант” (Москва), “Автоном” (Краснодар). Да... Я и представить себе не мог (равно как и большинство родителей не представляет себе), в каких муках, в поле какого чудовищного идеологического напряга, в каком ожесточении, доходящем до драк, и в какой идейной сумятице (троцкизм, сталинизм, национал-большевизм и разнообразный фашизм) поколение двадцатилетних ищет новые языки для разговора с настоящим и будущим. Они, а не зюгановцы со временем станут настоящими оппозиционерами. И надо сказать, среди “леваков” почти нет движения, которое так или иначе не заигрывало бы с анархизмом: это, как говорится, старый, хороший бренд. Кропоткин, Толстой, Ганди… Крутые человеческие бренды… Уважаемые люди… Вопрос, вписывается ли в этот список Бакунин, еще предстоит выяснить. Судить о Бакунине с кондачка опасно: мутная водица, скользкие берега, петлявое русло…
Анархических групп в стране мало: все они так или иначе связаны с активистской экологией, антивоенной и правозащитной деятельностью. С точки зрения властей, анархизм всегда неудобен, поскольку всерьез задается неразрешимыми противоречиями жизни — между трудом и капиталом, между Человеком и Землей, между “жизнью по совести” и “реальной жизнью”. Ну, казалось бы, что тебе? Ну, плюнь, проедь мимо, твое ли дело? Читай, на худой конец, своего Бакунина... Или не читай. А то вдруг узнаешь или, скорее, почувствуешь, что мы живем в каком-то чудовищном государстве с вездесущими силовыми структурами, подлыми чиновниками, продажными политиками и загнанными на край нужды и беспросветности людьми, к которым вся эта сволочь относится с фашистским презрением, не забывая, разумеется, всеми возможными средствами вдалбливать в головы их детей, в каком великом государстве мы живем.
Я пришел к выводу, что анархизм — не политическое учение, а скорее биологическое или психологическое понятие. Что это значит? Что на тысячу человек рождается, скажем, три или пять с таким подбором внутренних характеристик, специфических поведенческих реакций, или, короче говоря, с таким архетипом личности, что, что ты с ними ни делай, они объявятся анархистами. Советская власть дважды изводила анархистов “до третьего колена” — а они все равно объявлялись, хотя и традиция была прервана, и книги лежали в спецхранах. И с этим ничего не поделаешь. Биология. Три на тысячу. Даже смешно было слушать рассказы ребят о том, как они поняли. Ну, что они — анархисты. “Прочел я „Записки революционера” Кропоткина и понял, что я анархист”. Попал в традицию. Узнал своих . И ведь буквально со всеми так было: даже с В. В. Налимовым в 1926 году. Но если все с неизбежностью рождаются матерью-природой, то, значит, все ей дороги и нужны? Тогда как их примирить?
Вот вопросик не из легких.
Вечер все же настал, когда все проснулись. Философ Петр поднял деморализованный непогодой народ и, разгладив на коленях несколько мелко исписанных больших тетрадных листов, дал ему обещанный духовный... нет, хлебом это не назовешь; это был просто какой-то духовный торт — лекция об экзистенциализме! Я тоже прослушал и записал за ним слова Кьеркегора: “Истина — это не то, что мы знаем; истина — это то, что мы есть”. То есть знать мало, надо быть, возникать, становиться вопреки обстоятельствам.
Эта лекция была так прекрасно красноречива, так неподдельно страстна еще и потому, что была обращенной к самым молодым проповедью, предваряющей ту самую “ситуацию выбора”, которую люди взрослые уже прошли, совершив, во всяком случае, свой главный выбор — выбор между конформизмом автомата и предельной включенностью в жизнь. Между “потребителями” и “идеалистами”. Мне нравятся идеалисты. Они всегда стоят у истоков всякого серьезного начинания. Мне нравилось среди молодых в тот вечер — в них так мало еще озабоченности, так сильна вера в высокое предназначение человека и убежденность, что им с этой верой удастся пройти по жизни и победить этот мир, не знающий ни благородства, ни пощады. Удастся жить, не поступаясь принципами, не совершая пакостных сделок с совестью, от которых плакать потом хочется, — жить, не преклоняя головы перед мелкими тиранами, о крупных уж не говоря....
После презентации стенгазеты и дегустации ликера “Бейлис” все решили идти на воскресную дискотеку.
— Ребят, а вы не боитесь, что вам морду набьют? — прямо спросил я.
— Зачем морду? Мы с местными в прекрасном контакте: в футбол им проиграли, — утешил меня Андрюха.
Но появившийся из темной “закусочной” громадный пьяный мужик, как оказалось, еще не уяснил себе ситуацию во всей ее доброй простоте.
— Анархисты?! — с восторгом воскликнул он, разворачивая могучие плечи. — Что — бить будете?
— Не, мы мирные, — разочаровал его Андрюха.
Видимо, строители египетских пирамид обладали уникальной психикой, раз годами могли заниматься одной и той же работой. Для меня монотонность труда является опасным испытанием, которое часа через три перетаскивания мусора или перебрасывания “цепочкой” кирпичей со второго этажа флигеля на первый неизбежно оборачивается мыслями такого рода: а зачем все это? Ради музея? Так ведь непонятно, будет ли музей, или попросту флигель вместе с парком “приватизирует” кто-нибудь, перекупив у Бакунинского фонда, и такое здесь учредит... Это говорят мое малодушие и усталость. Это голос обстоятельств. Но ведь человек и возникает вопреки обстоятельствам — так говорил философ Петр.
