Измученный комплексами, Белинский решился взять реванш и подготовил время, чтобы прочитать свое сочинение всей семье Бакуниных. Ему хотелось “блеснуть” — в чем он потом, раскаиваясь, сознавался. Теперь представим себе большую гостиную старого дома с портретом “матушки Екатерины” на стене, и всю семью в сборе — восторженных почитательниц белинского таланта, покровительственно-доброжелательного Мишеля, почтительно-внимательного старика Бакунина. Белинский читает свою статью во второй раз. Почему во второй? Вероятно, его попросили… Или делает разъяснения. В любом случае это — миг его триумфа, миг “напряженного восторга”. И вот во время повторного чтения старик Бакунин начинает ходить — из гостиной то в залу, то в спальню — и наконец самым кротким образом говорит оратору, что ему неприятно… “Мне было гадко от самого себя, — сознавался позднее Белинский, — но я был философ и даже совесть и здравый смысл принес в жертву философии фразерства…” Вышел спор — ненужный и безобразный; в запальчивости Белинский, следуя логике неизвестных нам рассуждений, произнес, что не только Французскую революцию как таковую, но и террор Конвента считает оправданным и целесообразным…
По преданию, старик Бакунин в молодости видел взятие Бастилии, что навек отвратило его от революций и обратило к философии садов. Что произносит он в ответ? Нам неведомо. Скорее всего, просто уходит, предоставляя молодым самим понять причину и глубину этого молчания.
Что мог сказать он им, этим несчастным юношам, волею судьбы в двадцать уже лет сделавшихся властителями дум и проповедниками вычитанных в книгах новых “истин”? Им, до зрелости уже состарившимся, ушедшим с головою в неприличное возрасту фонтанирование категориями диалектики, убежденным, что жизнь “идеальная” есть жизнь “действительная”, и за всем этим не узнавшим любви, не родившим детей, не посадившим дерева, не говоря уж про парк?
Несомненно, в финальной сцене молчание уходящего в сад отца принципиально. В нем заключены все невысказанные смыслы прямухинской гармонии, философии сада, философии любви. Чтобы понять ее, потребно время. Через два года Белинский написал старику письмо, покаянное и по-человечески очень хорошее. “В мою последнюю поездку в Прямухино Вы предстали мне во всем свете, и я проник в Ваш дух всею силою понимания… Я видел Ваш дух во всем и везде — и в этом простом и прекрасном саду с его аллеями, дорожками и лугами, с его величественными огромными деревьями, его прозрачными бассейнами и ручьями, и в этой простой и прекрасной церкви… и во всем этом рае, который создала Ваша живая и возвышенная любовь к природе…” Тогда же он написал Мишелю, предостерегая его от конфликта с отцом: “Александр Михайлович человек практический, и его невозможно убедить в истине, которая не в ладу с жизнью…” Себя Белинский жестоко корил за то, что не удержался в тот вечер от искушения “фехтования мыслью”: “Роль была противна моей природе, моей непосредственности, но я почел своим долгом натянуться, изнасиловать себя…”
Лишь Мишель ни в чем не раскаивался. Он написал отцу предлинное письмо (15.11.1837), переполненное оправданиями и упреками, бесконечными назидательными “философическими” пассажами, при помощи которых он пытается убедить отца в своей “истинной” любви к нему и учит, какова она должна быть, “истинная” любовь; вообще, письмо это настолько холодно, настолько лишено простой доброты и истинности, что вполне уместно было бы счесть его оскорбительным, если бы мы не знали достоверно из других свидетельств, что, недолюбливая мать, Бакунин всегда почитал отца “святым человеком”. Отец, как и положено святому, в коротком ответном письме срезал все нагромождения самовлюбленных софизмов сына: “Ты во все продолжение своего у нас пребывания собственно мне не посвятил ни одного дня, и я принужден был обращаться к посторонним для прочтения мне газет или книги; и я никогда этого от тебя не требовал, предпочитая занятия твои моему удовольствию, хотя знал, что ты находишь свободное время и многие часы проводишь... в философических, — по мнению вашему, — а в сущности, в пустых беседах”. Несмотря на суровый тон письма, заканчивается оно все же словами: “Но я все предвидел и, скрепя сердце, все прощаю”.
“Философические вечера” 1836-го не прошли даром для семейного гнезда Бакуниных. Гармония была разрушена. От семейного ствола навеки оторвало Мишеля; в 1838 году от чахотки умерла Любовь, старшая из сестер, вторая, Варвара, бросив мужа, бежала за границу со Станкевичем, который сам вскоре умер от чахотки… Нешуточные беды грозили прямухинскому гнезду. В конце концов старик Бакунин собрал оставшихся детей под своею все еще сильной дланью и просил их, во имя единства и любви, высказываться обо всем открыто и без страха и не чинить над собою насилия… В то же время он попросил Михаила, чтобы он стал истинно христианским сыном или прекратил свои философские посещения Прямухина…
И все-таки молчание старика в последней сцене этого странного спектакля принципиально. В нем — догадка о страшной участи старшего сына и тревога за уцелевших подле него детей, не сбившихся в словеса, в бесчувственность и бесплотность. Но настоящую цену этому молчанию мы узнаем не раньше, чем завершится один круг жизни и начнется новый, когда из этого молчания проклюнутся ботанические изыскания младшего сына, Алексея, ставшего наследником Прямухина, и книга сына Павла (“Основы веры и знания”), которая роднила его с Толстым; когда свершится все, что было предсказано Мишелем — страшный русский бунт, и прервется связь времен, и от рода и от усадьбы не останется ничего, кроме руин и парка, в котором еще живут, в какой-то древесной, волшебной своей ипостаси, дети Александра Михайловича — по крайней мере восемь из одиннадцати — и сам этот парк вновь собирает вокруг себя людей для общего дела — и жизнь неизбывно, как родник, переполняет чашу бытия…
Анархия
Все дождь за окном. Вернее, за стенами дождь, потому что окон в старом флигеле нет, только проемы, и вот там, в этих проемах, — дождь. Немножко шипучий звук капель, мокрый парк, тяжелая листва, шевелящаяся под дождем. Дождь продолжается уже третий месяц, затапливая деревенские огороды, проселочные дороги и мозги людей. Коровы и овцы бродят по дну лугов, они привыкли и только изредка поводят ушами, как плавниками.
От этого дождя темно и неуютно даже под укрытием стен: почему-то представляются годы, когда здесь жили деревенские учителя, поделившие флигель на крошечные клетушки с такими же крошечными дверьми. Сырость, осень, экономия дров, ранняя темнота и невозможность укрыться нигде от шорохов соседей-коллег, разве что забраться в свою каморку и молча сидеть там, слушать копошение за перегородками, дождь за окном, листать непроверенные тетради...
Сейчас здесь ничего — только кирпичные стены, крыша, уцелевшие перекрытия. Лестница без перил на второй этаж. Еще груды мусора. Выносом мусора все сейчас и заняты. В смысле — анархисты. Анархисты заняты “зачисткой” здания от мусора и латанием полов. Потому что учителя во флигеле давно не живут, а остальным прямухинским жителям — не то чтобы совсем по фигу: как все люди, они ценят упорство труда. Но... Во-первых, выходной. В проем окна видно, как трое местных жителей терпеливо пьют водку в парке под дождем. Как там говорил Жан-Поль Сартр? “Я не боюсь упасть в пропасть, я боюсь броситься в нее сам”? Вот и они, жители, не боятся. Чего им, спрашивается, бояться на дне пропасти? Они по-своему вносят смысл в бессмыслицу мироздания, категорически выпивая и закусывая. Способ этот не нов, но испытан, а все новации — в том смысле, чтобы сделать жизнь полнее, — они не прошли еще проверку временем. Так что окружающие жители до истечения времени заняли выжидательную позицию. Впрочем, сочувственную: а вдруг чего получится?
В очередной раз возникая из наружного дождя с опустошенными носилками, Андрюха возвещает:
— Интернациональная бригада имени Карлоса продолжает свою работу!
— Какого Карлоса? — спрашиваю я.
— Знаешь, в последние тридцать лет образовалось столько крутых Карлосов — от Сантаны до Кастанеды, — что, в сущности, не важно, какого именно...
Мне очень симпатичен Андрюха. Ему двадцать два года, он работает в гитарной мастерской, носит рваные джинсы и дрэды, как Боб Марли. Он беспечен и легок, как солнечный зайчик. Рядом с ним я чувствую себя тяжелым и скучным, как интурист.
— Где фасоль, Андрюха? — спрашивает его дежурный по кухне. — Ты обещал привезти фасоль.
— Я собирался в последние пятнадцать минут и поэтому забыл. Фасоль и носки. Последние носки пришлось надеть на встречу “Хранителей Радуги” с мэром Петрозаводска, и от них, по сути, ничего не осталось...
