— А под облака-то вы поднялись? — полюбопытствовал Токэнел.
— Не вышло. Небо было совершенно чистое — ни облачка. Я полечу в другой раз, с пчелами из нашего сада, у них есть большой короб для меда, и они иногда тоже прихватывают с собой какого-нибудь мальчика и носят его с цветка на цветок, а потом — в облака, они там воду пьют.
— Не полетите вы никуда, — съехидничал Токэнел. — Ни без меня, ни со мной. Их тоже замуровало под снегом.
Послушай, ты, — вспылил Бэнике, — сейчас как тебе врежу!
— Ишь какой. А я с тобой разговаривать не буду, буду разговаривать только со щенками.
А я тебя выволоку за ошейник на мороз, и ты замерзнешь.
А пока суд да дело, замерзнет петух. Да и пчелам несдобровать. Ты бы лучше придумал, как их спасти.
— А я придумал, — сказал Бэнике. — Залезь под кровать и достань колеса от тележки.
Токэнел забрался под кровать и выкатил колеса на середину комнаты.
— Сверчок здесь, — послышался его голос. — Что делать, прищелкнуть его?
— Не надо, — сказал Бэнике, — мы с ним потом рассчитаемся.
— Ну, хотя бы разок ему влеплю, — нудил Токэнел.
— Раз я говорю «не надо», значит, не надо, и вылезай оттуда!
Токэнел послушался.
— Бери колеса, — скомандовал Бэнике. — Я подниму печку, а ты пристрой под нее колеса. Раз-два — взяли! Смотри, чтобы тебе уголек не прожег шкуру.
Бэнике держал печь на весу, а Токэнел подставлял под нее колеса. Когда они кончили, мальчик был красный от натуги, а Токэнел прислонился к стенке и высунул язык.
Бэнике взял кочергу и махнул рукой, чтобы Токэнел открыл ему дверь. Уже выкатывая печурку, он задержался на минуту и крикнул:
— Эй, где там нахал, который все время скрипит и не дает мне спать, идем с нами, а то худо будет!
Видя, что ему и в самом деле придется несладко, если он не выйдет, сверчок вприпрыжку подбежал к мальчику и вскочил к нему в карман.
— Поехали! — крикнул тот и кочергой протолкнул печку в сени, а оттуда — во двор, прямо в глубокий снег.
Сугроб, заледеневший от мороза и ветра, стал потрескивать и оседать.
Бэнике, словно ему нипочем была пурга, которая с воем металась над ними, толкал печку в сад, а за ним оставалась глубокая борозда, по которой шествовал, помахивая хвостом, Токэнел. Они добрались до ульев — их было десять— и отогрели их, а у последнего, стоявшего у самой ограды из колючих кустов, Бэнике остановился и сказал Токэнелу:
— Здесь они держат короб, в котором я полечу к облакам. Если ты будешь слушаться, я тебя тоже возьму с собой. Только не связывайся больше с воробьями. А когда увидишь, что кот на них нацелился, прыгай к нему на закорки и тычь его носом в землю.
Они миновали овчарню и направились к воротам. От деревянного петуха только гребешок торчал из-под снега. Мальчик встал на колени и поворочал угли в печурке. Волной жара растопило лед на столбе. Петух, выпущенный из тисков, распахнул крылья, захлопал ими и закукарекал. С другого конца улицы отозвался хриплым, стариковским голосом петух Лаке Петку. И в ту же минуту застрекотал сверчок в кармане у Бэнике.
— Послушай, петушок, можно я тебе кое-что скажу? — спросил Бэнике.
Но петух не ответил, и Бэнике понял, что он при Токэнеле не заговорит, и вернулся в дом, волоча за собой печку.
Дома он снял ее с колес и, усталый, заснул.
Поздно утром, когда он проснулся, Токэнел еще дремал в сенях за веником, а сверчок пел под кроватью. Бэнике посмотрел в окно и увидел, что уже совсем светло. Шел снег — густой, с голубым отливом, и под навесом снежинок он увидел тропинку, проложенную им до ворот, и деревянного петуха, вертевшегося на одной ноге.
Ого-го! — подумал Бэнике. То-то мы с ним полетаем, как луна станет полной!
Он приподнялся на локтях и крикнул щенку:
— Токэнел! Просыпайся, пора идти кататься на санках.
Прямо сейчас?
— Прямо сейчас. И не говори маме, что я вытаскивал печку на мороз. Если проболтаешься, будешь иметь дело со мной. Эй, там, под кроватью, ты тоже намотай это себе на ус!
1971
Белые кони города бухареста
— Дедушка, — сказал мальчик, — я тоже хочу знать: снегопад сколько места занимает? Как город Бухарест?
Они сидели во дворе, на краю оврага — дедушка зарезал овцу и ободрал ее, — за оврагом было поле и снег, земля и белый покров, и на всем этом белом, не знающем конца пространстве бушевал, поддуваемый ветром, снегопад. Они сидели вдвоем, зарезанная овца висела на развилке толстой акации, под ней крутилась собака, раздразненная пятнами красной крови и запахом мяса.
— Да, — ответил дедушка, — я думаю, что как город Бухарест. Пододвинь-ка ко мне колоду, — попросил он, — я хочу разделать тушу.
— А я никогда не видел города Бухареста, — сказал мальчик. — А если честно, дедушка, — добавил он с горечью, — я вообще не видел никакого города, вы меня с собой не брали. Не очень-то вы со мной считаетесь, вот что я тебе скажу. Вы все думаете, что я маленький, и заставляете меня рано ложиться спать. Вчера вечером я знал, что начнется вьюга, я хотел на нее посмотреть, нельзя пропускать ни одной вьюги, чтобы потом не жалеть…
— Было поздно, — оправдывался дедушка. — И потом у тебя промокли сапоги.
Это моя ошибка, тут ты прав, я вчера целый день проторчал на улице и к тому же забыл с утра смазать сапоги жиром. Я забывчивый, что и говорить, и, может быть, злой: не надо было мазать углем стены. Но мне просто захотелось нарисовать волков и посмеяться над ними, уж больно они хищные. За это-то вы больше всего на меня обиделись и послали меня спать. Жалко, что я не увидел вьюгу. Я, конечно, мог бы ее все-таки увидеть, потому что я сплю головой к окну и глаза у меня зоркие, но, когда гасят свет, я ничего не могу с собой поделать, у меня веки сами собой слипаются, и потом по мне можно на санях ездить — я ни» чего не почувствую. Горе, да и только, ведь когда-нибудь я стану большим и захочу пойти к фотографу с какой-нибудь девушкой, чтобы сняться на память, — и представляешь, он потушит свет, и я засну.
— Черт возьми! — сказал дедушка. — Это уж никуда не годится.
— Вот именно! — Мальчик погрустнел. — Этого я боюсь больше всего на свете. Даже пьяницей быть не так страшно, как это. Выпивать мне не нравится, я капли в рот не беру и очень хорошо себя чувствую. А вот тебе надо поостеречься, в последнее время — я замечал — ты то и дело норовишь пропустить стаканчик винца. Это добром не кончается.
— Я буду остерегаться, — пообещал дедушка. — Нет, ты, конечно, не закоренелый, но жизнь надо прожить красиво. Я бы тебе ничего не сказал, честное слово, это снег мне язык развязал. Когда я встал и увидел, что идет снег, и мама сказала, что ты пошел зарезать овцу, я чуть не захохотал от радости. Шагаю, руки в карманы, снег загребаю сапогами — я из них весной сделаю подстилку для щенят, — ловлю языком снежинки и думаю: снегопад такой большой, как город Бухарест. Знаешь, если на тебя смотреть через снег, издалека, и ты еще наклонишься, как сегодня, когда я глядел с порога, тебя трудно принять за человека. Как бы тебе сказать: ты как будто был заодно с овцой и вы что-то обсуждали. Чепуха, конечно, вчера я думал, как было бы замечательно превратиться в лошадь и поскакать сквозь вьюгу в город Бухарест, а прискакав, снова обернуться человеком и смотреть, как идет снег и заваливает город Бухарест.
— Гм, — сказал дедушка, — в городе Бухаресте много церквей со шпилями и нельзя проехать на санях.
— Наколешься? — предположил мальчик. — Город Бухарест четыре месяца в году стоит белый-белый. Я там служил солдатом.
— Известное дело, — перебил его мальчик. — Ты ушел из дому с ружьем, неделю пропадал и был солдатом. Когда ты вернулся, ты принес восемь зайцев и подбил мехом штаны. Вам, солдатам, выдавали по два зайца каждый вечер, чтобы вы их на ночь клали под голову, а ты их припас для меня. Но военные зайцы ужасно короткохвостые, я попробовал было поменять заячий хвост на беличий — не прошел номер, пришлось отдать две бабки в придачу. А скажи-ка, если город Бухарест такой белый, то и тамошние кони тоже должны быть белыми? Я, когда хотел превратиться в лошадь и поскакать в город Бухарест, не думал, что буду белой лошадью. Мне больше нравятся гнедые, с длинной гривой.
— Горемыки они, лошади из города Бухареста, — сказал дедушка. — По мостовой они не скачут из-за машин, а только по тротуару, выходят на прогулку парами, как люди, без узды и без повозки, и в мороз пьют горячую цуйку.
— Это лошади-то?.. — недоверчиво протянул мальчик.
— А ты как думал! Это ведь лошади города Бухареста, у них дел нету, их не запрягают, вот они и ходят по трактирам: «Добрый день, две порции овса и две горячие цуйки, пожалуйста, с сахаром и корицей. А для жеребят — по пряничной кукле».
Ободранная овца, висящая на акации, казалась крестом из мяса. Над акацией и над оврагом стемнело, так густо валил снег. Где-то, за мглой, просыпался ветер.
