поглотило всё сущее, оставив меня в безграничном одиночестве и в бесконечной мучительной тоске.
ЭТАЖ ЧЕТВЕРТЫЙ
Неявный, завуалированный и всё же осязаемый страх сорваться в бездну, видимо, зародился у меня еще в детстве; недаром дом наш, словно последний бастион, отважно вырос на краю пропасти, самой отвесной части западного склона Каменного Лога.
Не каждый одолеет здешний подъем; по крайней мере, сделать это бывает чертовски трудно. Да и спуск-то у нас весьма коварный: редкие, широкие, крутые ступени невольно ускоряют твой шаг, ты движешься уже почти бегом; не ровен час оступишься, поскользнешься. Поручни – только с одной стороны, там, где жадно цепляющиеся за последнюю землю заросли, скрывают глубокий провал. Площадки, расположенные сообразно витиеватому, запутанному движению вниз, до сих пор не преодолели собственной дикости – нигде ничего не огорожено, не обустроено. Так же и дальше, когда подымаешься на взгорье у пересохшего русла; деревянные ступени, давно, если по-хорошему, отжившие свой век, пребывают в плачевном состоянии, и зимой там особенно скользко и опасно.
Отъезд уже не за горами, и сегодня мне захотелось еще одной продолжительной прогулки – я отправился в Каменный Лог, чтобы насладиться всем его грозным великолепием. Идти можно долго, до часу, пересекая с северо-запада на юго-восток всю старую часть города – вплоть до большого парка, предваряющего обширную низину, усеянную прудами. Старый город здесь заканчивается – дальше начинаются новые, совершенно чужие мне районы, так что там мне совсем не интересно.
Я вспоминал себя – маленького мальчика, еще не обремененного серьезными сомнениями, переживаниями и страхом, радующегося жизни. Я прямо-таки видел, как я иду с мамой и довольно жую конфеты в блестящей упаковке. Сейчас я едва ли стану есть нечто подобное, тогда же – уминал такие сладости за обе щеки… И я совсем не жадный, я открытый, наивный – я с удовольствием угощаю незнакомого мальчика, идущего мимо. Мама улыбается и гордится мной, а мальчик берет конфету с некоторым недоверием… И нет ничего удивительного в том, что я мог позволить себе щедрость и доброту, ведь я был таким юным, неиспорченным созданием – передо мной расстилалась вечность: солнце, счастье, любовь…
Трогательнейшее воспоминание – не могу не пустить слезу, не умилиться тому, каким я был!
Пока я шел, я снова размышлял еще и о том, насколько огромен рекреационный потенциал моего родного Лога. Я ни за что дал бы согласия на то, чтобы его превратили в фешенебельную зону, сплошь усеянную коттеджами нуворишей, огороженную от простых смертных шлагбаумами и постами охраны. Думаю, взбунтуется и сам Лог, который не позволит укротить себя, как тот гигантский и таинственный кит. Я думал о другом: о природном заповеднике с бережной заботой о флоре, об уникальных пещерах – любоваться ими ходили мы во время оно с отцом и мамой, – с тихими, сливающимися со всеобщим зеленым изобилием вагончиками фуникулера… С одной стороны, я и мечтал о такой будущности, с другой – сомневался, нужно ли нам это или, может, у Лога совсем другая, непонятная мне судьба.
Несколько дней то слетались, то разлетались тучи, и вот теперь, едва я вернулся домой, хлынул дождь. Он принес с собой неописуемо приятную прохладу, и я наслаждался ею, валяясь в кровати, буквально тая от удовольствия. Я решил, что я хотел бы вечно дремать под этот чарующий шум, который заглушает либо убивает в зародыше ненавистный треск телевизора за стеной, у соседей… Ничего больше не надо: только блаженный сон, очищающий дождь за окном и я – один в дождливой Вселенной.
ЭТАЖ ТРЕТИЙ
Придя к бесспорному, как мне кажется, выводу, что главным нашим внутренним органом – тем, что и делает человека человеком, – является головной мозг, я отметил для себя, что все остальные внутренние органы и все части тела человека не более чем придатки, предназначенные для его, мозга, обслуживания. Главное, что нужно мозгу от внешнего мира, который он преобразует и стремится полностью себе подчинить, – это пропитание. Наши руки и ноги как основные инструменты по добыванию этого пропитания, челюсти для разжевывания пищи, слюнные железы, пищеварительные органы, кровеносная система, направленная на распространение питательных частиц по всему организму и питающая в первую очередь, разумеется, мозг, – вся эта совокупность показалась мне крайне несовершенной как нечто, что должно отмереть или, по крайней мере, кардинально измениться в ходе дальнейшей эволюции. В моем воображении предстал мозг некоего сверхсущества, и я ясно увидел, что он не нуждается больше в этих обременительных, примитивных приспособлениях: минуя все долгие, неуклюжие предварительные стадии, питание поступает в мозг напрямую – из воздуха, воды, почвы, всего!
Пока что мозг повелевает лишь человеческим телом, – мне кажется, в процессе эволюции он разовьется настолько, что будет повелевать Вселенной.
31 августа, суббота
В продолжение темы.
Развитые формы животных – например, собаки – тоже видят сны. Всегда так трогательно наблюдать за псом, который дергает лапами и поскуливает, тревожимый какими-то своими, собачьими сновидениями. И тебе приходится бороться с двумя взаимоисключающими желаниями: с одной стороны, хочется разбудить пса, погладить его, приласкать, давая понять, что всё это всего лишь сон и что на самом деле всё хорошо, высвобождая его из этого плена; с другой стороны, понимаешь, что нельзя вмешиваться, нельзя беспокоить его, даже если он видит во сне кошмар. Ибо даже кошмар, который нам снится, – это наш кошмар, наш мир…
Самое интересное: что за сны ему, псу, являются?
Мне кажется, что чем сложнее устроен мозг, тем более яркие, насыщенные, удивительные сны он рождает. И если в процессе эволюции человеческий мозг и вправду станет куда могущественнее, чем сейчас, то, наверное, поистине катастрофическими станут людские сны. Возможно, они действительно будут создавать иные миры – без всяких художественных преувеличений, которыми увлекаюсь я сегодня. Быть может, в определенный момент, максимально сжавшись, загустев, сон станет настолько сильным, правдоподобным, реальным, что его радиус достигнет критической отметки – рубежа, после прохождения которого уже никакая энергия и никакая материя не смогут покинуть его пределов. И, подобно коллапсирующей звезде, этот сон будет со страшной неумолимостью проваливаться в самого себя – увлекая в черную дыру, в бездну и мозг, и всё человеческое естество.
Пропасть моего мозга бездонна, боюсь, уже сейчас. Всю ночь я падал куда-то глубоко, пока, замедлив падение, не приблизился к чему-то значительному, сокровенному. Это была уже достаточно плотная среда, словно мне приходилось двигаться под водой. И так, пробиваясь сквозь могучую временну́ю толщу, я добрался до воспоминания ни много ни мало двадцатилетней (если не больше) давности. Клянусь богом, я совершенно забыл об этом образе, и вот спустя столько лет – о чудо! – он явился ко мне во сне. Сквозь мутный водяной
