слева от входа на чердак; поначалу я был так увлечен, что не заметил его. Отверстие между трубой и лианой проводов – довольно узкое, но достаточное для того, чтобы выбраться наверх.
Мучительно было соскоблить с себя коросту прожитых лет – вспомнить, как лазают мальчишки. Я-то, впрочем, и в детстве не слишком жаловал это занятие: брезговал забираться на липкое, сальное железо гаражей; не на шутку перепугался и долго пыхтел, когда однажды приятели позвали меня залезть вместе с ними на крышу пристройки; и разве что деревья покорял я порой с удовольствием – когда видел перед собой достаточно прочные ветки и когда лезть было не слишком высоко… (Признаться: я трусоват.) Пришлось экстренно задействовать все старые, пусть и не слишком развитые, навыки, и я даже удивился приливу сил, который я ощутил, и проворству, которое продемонстрировал. Невообразимое свершилось: я выбрался на крышу родного дома.
ЭТАЖ ВТОРОЙ
С первого же мгновения меня начало трясти: лошадиный выброс адреналина давал о себе знать. Ноги мои подкашивались, и еще до того, как оглядеться и постараться осмыслить, что же я натворил и что со мною происходит, я сделал несколько неверных, неуклюжих шагов. Тело мое стало свинцовым, и, внезапно представив, как я, должно быть, выгляжу со стороны, я увидел испуганного космонавта в громоздком скафандре, в тяжелой амуниции, с какой-то трубкой, соединяющей скафандр с костюмом, – и этот космонавт шагал по далекой, недавно обнаруженной планете.
День-то был почти безветренным, но как только наступила ночь, гонцы Каменного Лога решили разгуляться, то ли противодействуя мне, то ли, наоборот, подгоняя всё дальше – к краю. Или, может, я не обращал внимания на ветер, когда был в привычной обстановке, внизу; на крыше же даже несильный порыв воспринимался совсем иначе – я боялся, что потеряю равновесие и упаду. А падение на крыше – это ведь почти то же самое, что падение с самой крыши… или очень близко к тому. Площадка, которая имелась в моем жизненном распоряжении, была действительно небольшой – дальше, за гранью, начиналась погибель. Я, конечно, слышал об удивительных случаях, когда люди падали из окон, с балконов с большой высоты – и оставались живы, а порой не получали и серьезных травм. Но чаще всего это объяснялось наличием рядом со зданием деревьев, за ветви которых можно было зацепиться и замедлить, амортизировать страшное падение. Рядом с моим домом никаких деревьев нет – так что если что, думал я, шансов у меня не будет.
Все эти размышления заняли у меня от силы две-три секунды. Я принял единственно верное в той ситуации решение: прежде чем расхаживать по крыше, мне надо немного освоиться, и, освободив от ответственности ноги, ставшие чужими, я с огромным удовольствием присел – недалеко от лаза, через который я сюда пробрался. Наконец я почувствовал себя гораздо спокойнее; сердечный ритм вошел в норму, однако, выдохнув, я вдруг понял, как я устал. В сидячем положении пребывал я недолго – отчего было не прилечь?
И только в этот момент ночь окончательно вступила в свои права. Луна куда-то запропастилась, и, чтобы компенсировать ее отсутствие, ярче, чем когда-либо на моей памяти, зажглись звезды. И, словно в телескоп с большим главным зеркалом, я увидел мириады других миров. Любуясь ими, фантазируя, я пытался представить себе тех, кто в эту ночную пору так же, как и я, разглядывает небо, – и, преодолевая расстояния в сотни миллиардов световых лет, смотрит мне прямо в глаза.
Так прошло десять, пятнадцать, двадцать минут – не могу сказать, сколько. Я не только смотрел на звезды – но и в тысячный раз прожевывал, проворачивал, перемалывал всё те же мои неотвязные мысли. Отец как-то сказал мне, что организм человека растет до двадцати пяти или двадцати шести лет, а дальше… начинается неминуемый «спуск с горы». Мне уже – больше, а через пару месяцев я стану еще старее. И, с горечью вспоминая всё самое важное, что у меня было, я убеждался в том, что лучшая часть единственной, горемычной жизни уже прожита. Дальше – только хуже, страшнее, безотраднее.
В этот миг я поежился, хотя до этого совсем не чувствовал холода – холодок прорывался изнутри. Звезды как будто пошатнулись, немного расплылись – но виной тому были не колебания атмосферы, которая вечно затуманивает наш взор, направленный в открытый космос; просто на глазах у меня выступили слезы. Вот было бы здорово узнать, что нет ни старости, ни смерти и что на самом деле жизнь прекрасна и бесконечна, как космос, а все мои страхи – пустое, лишь нелепый кошмарный сон!
К стыду своему признаюсь, что я всхлипывал и готов был взреветь, разрыдаться, однако горечь и отчаяние неожиданно вернули мне силы, придали смелости, и я медленно поднялся. Под ногами у меня был черный настил – не знаю, как называется этот материал, которым заделывают крыши. Теперь я смотрел по сторонам и маленькими шажками приближался к краю.
Чердак можно считать пятнадцатым этажом, крышу – с небольшой натяжкой – этажом шестнадцатым, но объективно разница с четырнадцатым, с которого я столько лет обозревал мир, незначительна. И всё же многое предстало в ином свете: ближайшие кварталы открылись с неожиданного ракурса, проступили новые, ранее не замечаемые мною детали соседних домов и деревьев, а главное, как гигантская черная дыра выглядел Каменный Лог. Всё это было в высшей степени странно; особенно я сам, человечек, разгуливающий над бездной.
Я подошел к последней черте максимально близко – тот, кто не делал чего-то подобного, никогда не прочувствует, что́ это такое, не поймет, каким образом душа может уходить в пятки. Я мог бы соврать, что я сел на самый край, свесил ноги и болтал ими в свое удовольствие в пустоте, но это было лишь избитым поэтическим образом. Правда была гораздо ярче и внушительнее: один-единственный «вертикальный» взгляд, который я бросил вниз, не имея перед собой ни парапета, ни каких бы то ни было других барьеров. Теперь я горжусь тем, что мне удалось преодолеть страх и сделать это – заглянуть в бездну, ради… ради всего, чем я жил… во имя моего любимого и проклятого творчества – как высшей стадии одиночества.
…Юлить, скрываться, обманывать себя я больше не мог – мне пришлось правильно поставить вопросы. И – дать на них честные, предельно лаконичные ответы.
Для чего я стремился на крышу? Чтобы узреть с ее высоты бездну.
Для чего я так жаждал узреть эту бездну? Чтобы броситься в нее.
1 сентября, воскресенье
Одним из частых посланий, которые посылает мне подсознание, являются картины гибели мира. Вот и этой ночью мне снова
