Дон Жуан. Разве я похваляюсь? Мне кажется, моя роль здесь довольно жалка. К тому же ведь я сказал: «Если инстинкт женщины влек ее ко мне». А это не всегда бывало так; и если нет — бог мой! что за взрывы благородного негодования! что за уничтожающее презрение к подлому соблазнителю! что за сцены, достойные Имогены и Иакимо[163]!
Донна Анна. Я не устраивала никаких сцен. Я просто позвала отца.
Дон Жуан. И он явился с обнаженным мечом, чтобы моею жизнью заплатить за оскорбление нравственности и чести.
Статуя. Вашей жизнью? Что вы хотите сказать? Кто кого убил, я вас или вы меня?
Дон Жуан. Кто из нас более искусно владел шпагой?
Статуя. Я.
Дон Жуан. Конечно, вы. И тем не менее вы, герой тех скандальных похождений, о которых вы нам только что рассказывали, вы имели бесстыдство разыграть из себя защитника оскорбленной нравственности и осудить меня на смерть! Ведь если бы не случай, вы бы убили меня.
Статуя. Это был мой долг, Жуан. Так уж водилось тогда на земле. Я не собирался переделывать общество, и я всегда поступал так, как полагалось поступать дворянину.
Дон Жуан. Это может служить оправданием тому, что вы на меня напали, но не дальнейшему вашему возмутительно лицемерному поведению в качестве статуи.
Статуя. А это все вышло оттого, что я попал в рай.
Дьявол. Мне все еще не ясно, сеньор Жуан, каким образом подобные случаи из земной жизни сеньора командора и вашей могут опровергнуть мой взгляд на вещи? Здесь, повторяю, вы встретите все, чего вы искали, и не увидите того, что вас отпугивало.
Дон Жуан. Напротив, я здесь встречаю все, в чем уже разочаровался, и не вижу того, чего мне так и не удалось найти. Я ведь уже говорил вам: пока я чувствую в себе способность создать нечто лучшее, чем я сам, мне нет покоя; я все время буду стремиться создать это лучшее или расчищать ему путь. Это закон моего бытия. Это сказывается во мне непрестанное стремление Жизни к более высоким формам организации, более широкому, глубокому и полному самосознанию, более ясному пониманию своих задач. И это стремление настолько превыше всего остального, что любовь стала для меня лишь мгновенным наслаждением, искусство — лишь тренировкой моих способностей, религия — лишь оправданием моей лени, поскольку она провозглашает бога, который смотрит на мир и находит, что все в нем хорошо, в противовес моему внутреннему инстинкту, который смотрит на мир моими глазами и находит, что многое в нем можно улучшить. Уверяю вас, в своей погоне за наслаждением, богатством, здоровьем я никогда не знал счастья. Не любовь отдавала меня в руки Женщины, но усталость, изнеможение. Когда ребенком мне случалось расшибить голову о камень, я бежал к какой-нибудь женщине, чтобы выплакать свою боль, уткнувшись в ее передник. Когда позднее мне случалось расшибить свою душу о глупость и грубость, с которыми я боролся, я поступал точно так же. Я радовался наступлению передышки, периоду отдыха, восстановления сил, наконец просто полной неподвижности после напряжения борьбы; но я бы охотнее дал протащить себя через все круги Ада, выдуманного глупым итальянцем, чем через то, что в Европе называется развлечениями. Потому-то я и задыхаюсь в вашем царстве вечных удовольствий. Тот инстинкт, о котором я говорил, у вас отсутствует; это-то и сделало из вас странное чудовище, называемое Дьяволом. Та ловкость, с которой вы всегда умели отвлекать людей от их истинной цели, более или менее совпадающей с моей, создала вам имя Искусителя. Тот факт, что вместо своей воли они творят вашу, или, вернее, отдаются вашему безволию, и делает их такими лживыми, беспокойными, неестественными, сварливыми, жалкими созданиями.
Дьявол (обиженно). Сеньор Дон Жуан! Вы довольно бесцеремонны по отношению к моим друзьям.
Жуан. А с какой стати мне церемониться с ними или с вами? В этом Чертоге Лжи две-три истины никому не могут повредить. Ваши друзья — самые скучные и несносные люди на свете. Они не красивы, они только разукрашены. Они не чисты, они только выбриты и накрахмалены. Они не почтенны, они только одеты по моде. Они не образованны, они только имеют диплом. Они не религиозны, они только ходят в церковь. Они не нравственны, они только считаются с условностями. Они не добродетельны, они только трусливы. Они даже не порочны, они только подвержены слабостям. Они не темпераментны, они только похотливы. Они не счастливы, они только богаты. Они не преданны, они только льстивы; не почтительны, только безропотны; не патриоты, только шовинисты; не оппозиционеры, только склочники; не храбры, только сварливы; не решительны, только упрямы; не настойчивы, только нахальны; не сдержанны, только тупы; не самолюбивы, только тщеславны; не добры, только сентиментальны; не общительны, только болтливы; не деликатны, только вежливы, не умны, только самоуверенны; не романтичны, только суеверны; не справедливы, только мстительны; не великодушны, только расчетливы; не дисциплинированы, только вымуштрованы; и притом не правдивы — все как один лжецы до мозга костей!
Статуя. Ваше красноречие просто удивительно, Жуан. Вот если бы я умел так разговаривать со своими солдатами.
Дьявол. Да, но это одни разговоры. Все это мы уже слышали, — а что от этого изменилось? Какое значение это имеет для мира?
Дон Жуан. Да, верно, это одни разговоры. Но почему одни разговоры? А потому, друг мой, что красота, чистота, добродетель, религия, нравственность, искусство, патриотизм, храбрость и все прочее — пустые слова, которые каждый может вывернуть наизнанку, как перчатку. Если бы в них было реальное содержание, вам пришлось бы признать мои обвинения справедливыми, а себя — виновным; но, к счастью для вашего самолюбия, мой адский друг, они этого реального содержания лишены. Как вы сами сказали, все это лишь слова, пригодные для того, чтобы внушить варварам веру в блага цивилизации, а цивилизованных нищих заставить покорно сносить грабеж и гнет рабства. Это — семейная тайна правящей касты; и если бы мы, принадлежащие к этой касте, заботились о расцвете Жизни во вселенной, а не об удобствах и могуществе своей ничтожной особы, эта тайна сделала бы нас великими. Я — дворянин, и, следовательно, посвящен в тайну; поймите же, как невыносимо нудно мне слушать ваши бесконечные разглагольствования обо всех этих нравственных фикциях и как жалко и тяжело видеть, что в жертву им вы приносите свою жизнь! Если б вы хоть настолько верили в эту игру в нравственность, чтобы играть честно, было бы интересно наблюдать за ней; но вы мошенничаете при каждом ходе, а если ваш противник перемошенничал вас, вы опрокидываете стол и хватаете его за горло.
Дьявол. На земле это, может быть, и так, потому что люди невежественны и не могут оценить по достоинству мой культ любви и красоты; но здесь…
Дон Жуан. Да, да, я знаю. Здесь только и видишь, что любовь и красоту. Бррр!.. Это все равно, что целую вечность смотреть первый акт модной пьесы, где интрига завязывается во втором. Даже в минуты суеверного страха ад не представлялся мне таким отвратительным. Я живу в постоянном созерцании красоты, точно парикмахер среди фальшивых локонов. У меня всегда сладкий вкус во рту, как у продавца кондитерской лавки. Скажите, командор, есть в раю красивые женщины?
Статуя. Ни одной. То есть буквально ни одной. Одеты безвкусно. Драгоценностей не носят. Что женщина, что пожилой мужчина — не разберешь.
Дон Жуан. Скорей бы мне туда попасть! Упоминается ли там слово «красота»? Много ли там любителей искусства?
Статуя. Клянусь честью, никто даже не оглянется, когда мимо проходит прекрасная статуя.
Дон Жуан. Иду туда!
Дьявол. Дон Жуан! Могу ли я говорить откровенно?
Дон Жуан. А разве до сих пор вы говорили не откровенно?
Дьявол. Постольку-поскольку. Но теперь я пойду дальше и признаюсь вам, что людям все приедается — и ад и рай; вся история человечества есть не что иное, как кривая колебаний мира между этими двумя крайностями. А Эпохи — лишь качания маятника, и каждому поколению, кажется, что мир прогрессирует, потому что он вечно движется; но когда вы достигнете моего возраста, когда вам тысячу раз успеет надоесть рай, как он надоел мне и командору, и тысячу раз успеет опротиветь ад, как он вам уже сейчас опротивел, — вы больше не будете в каждом движении от рая к аду усматривать эмансипацию и в каждом движении от ада к раю — эволюцию. Там, где сейчас вам чудятся реформы, прогресс, стремление ввысь, непрерывное восхождение человека по лестнице отживающих форм его «я» к более совершенным воплощениям, — вы не увидите ничего, кроме бесконечной комедии иллюзий. Вы постигнете всю глубину изречения моего друга Экклезиаста: нет ничего нового под солнцем. Vanitas vanitatum…[164]
