Виктор Поплавский отрабатывал связи Анны Глоткиной. Родственников у нее, действительно, не было. Родители развелись, когда Ане не исполнилось и года. Мать умерла десять лет назад от рака крови. От рака крови умерла и дочь. Ни братьев, ни сестер, ни дядьев с тетками. Побывав на работе покойной, в небольшом дизайнерском бюро, Виктор узнал у флегматичной секретарши с устрашающим маникюром – накладные ногти-рапиры были окрашены в кровавый цвет, – что Глоткина на работе ни с кем не дружила, о любовниках ее она ничего не знает. Вроде был когда-то скоротечный роман с шефом. Но у кого же романа с шефом не было? Шеф во Франкфурте и приедет не раньше следующей среды. «Впрочем, была у Аньки школьная подруга. Какая-то толстуха. Она приходила один раз сюда. То ли продавщица, то ли кассирша».
Поплавский поехал в школу Глоткиной, которая находилась неподалеку от Киевского вокзала. Ему повезло. Завуч прекрасно помнила и Анну («хорошая девочка»), и ее закадычную подругу Варвару Кантор («трудная девочка»). Адрес и телефон Варвары также нашлись. Дома Кантор отсутствовала. У бабулек на лавке Поплавский узнал, что работает женщина в химчистке – близко, через дорогу. Когда за настырным, говорливым посетителем крошечного пункта бытового обслуживания закрылась дверь, детектив, придвинувшись к столу приемщицы одежды, достал удостоверение, представился. Варвара, толстая деваха с широким носом и глазами навыкате, будто оцепенела в первое мгновение. Впрочем, она быстро взяла себя в руки и даже улыбнулась сверлящему ее узкими глазками Поплавскому. Заперев дверь и приткнув к пластиковому стеклу табличку «Перерыв десять минут», приемщица вернулась за свой стол. Разговор получился короткий и бесполезный. Виктор решил сообщить женщине, что бдительная соседка засекла неких личностей, появляющихся в квартире покойной Глоткиной, и полиция пытается выяснить их имена. Ведь права на квартиру так никто и не заявил.
– Понятия не имею! – категорично отрезала Варвара. – У Ани никого нет.
– Но вы можете не знать о заграничной сестре или дальней родственнице?
– Ничего подобного! Я сама занималась поиском ее родственников и знакомых перед похоронами. Отец Ани давно уехал из Москвы – его я не нашла. И я была ее единственной подругой. А коллеги и так знали о смерти Ани и оплачивали похороны. Еще бы не оплачивали! – Варя брезгливо повела круглыми плечами – Этот Овечкин – тоже мне, дизайнер великий, ну, начальник Анькиного бюро, всю жизнь ей сломал. Поматросил и бросил. Она три аборта от него сделала. Может, поэтому и заболела. Ну, я ему на похоронах выдала! Он имел наглость с новой пассией явиться, козел!
В запертую пластиковую дверь застучала сухонькая бабулька, на которую Варька раздраженно помахала руками – будто надоедливую осу отогнала:
– Не видят, слепые, таблички! Перерыв десять минут! Ну, тупые! – Она попыталась взять в союзники по осуждению тупых бабулек оперуполномоченного, но Поплавский гнева Варвары не разделил.
Бабулька от двери мгновенно отлетела: у старшего поколения в крови сидел благоговейный, рабский страх перед продавцами, обслугой и мелким чиновным людом – так приучила их выживать система.
Поплавский достал фотороботы, положил их перед приемщицей.
– Знаете этих людей?
Лицо Кантор моментально залила краска, она судорожно сжимала и разжимала ладони. «А вот это попадание!» – Виктор буравил глазками лицо обескураженной женщины. Варвара овладела собой, краска медленно стала сходить с ее лица, и она с брезгливостью отодвинула листки:
– Я не знаю этих людей, – сказала она как можно суше, но глаз на Поплавского не подняла. «Катастрофа… катастрофа, – проносилось в голове Варвары. – С этой белобрысой мегерой и черт бы – повесить бы ее, гадину! Но Фима, Фимочка…»
– Мне кажется, вы узнали кого-то из них. Разве нет? – Оперуполномоченный оперся руками о стол, пытаясь заглянуть в глаза важной свидетельницы. Как минимум просто свидетельницы.
– Я не знаю. Никого, – упрямо повторила Кантор и решительно поднявшись со стула, прошла к входу и отперла дверь.
– У вас ко мне все?
– Ваш мобильный и домашний номер телефона, пожалуйста. На всякий случай – вдруг вопросы…
Варвара продиктовала номера. Домашний совпал с тем, который Поплавскому дали в школе.
– Спасибо. Вот теперь все. Пока. – Опер сделал ударение на слове «пока» и вышел из химчистки. Нужно было немедленно отправляться в офис телефонной компании, которой принадлежал номер мобильного Варвары, и брать распечатку всех ее звонков. Но прежде Виктор решил позвонить на работу.
– Женя? Здорово, Поплавский. Пробей мне по базе Кантор Варвару Яковлевну, восьмидесятого года рождения. Да-да, это срочно. Она опознала убийц, ясно как Божий день, но отпирается. Ну, жду звонка.
Обернувшись на «Макдоналдс», Виктор было замедлил шаг, но решил, что сначала сделает дело, а потом уж и «отгуляет смело» – в очередном «Макдоналдсе» или блинной. И он решительно направился к метро.
Варвара на ватных, отнимающихся ногах прошла вглубь своей рабочей комнатки, бросилась к стационарному телефону. Но, подняв трубку, она тут же опустила ее. «Нет-нет, ЕМУ звонить нельзя. Быть может, он уже в самолете. И вообще, строго-настрого запретил. Дай-то Бог, чтоб он улетел. А Фима? Нет, и ему нельзя звонить. Вдруг они могут прослушивать телефоны, и мой мобильник уже…» – Она в ужасе привалилась к вешалке – пластиковые пакеты спасительно холодили шею. Варвара, закрыв руками лицо, съехала на корточки, закачалась из стороны в сторону. От сковавшего ее страха она не могла даже расплакаться.
Глава тринадцатая
Владислав Загорайло мучительно вставал по утрам. Он мучительно переносил все, что требовало дисциплины, строгой отчетности и режима. Это торопливое, безвкусное какое-то время, в которое он жил, приходилось не по душе эстету-оперативнику. То ли дело благословенный девятнадцатый век! Театры, балы, кутежи, дуэли, прелестные незнакомки под вуалями в экипажах, роняющие перчатки с таящимися в них роковыми посланиями… А прически! А одежда! Изучив до мелочей костюм «денди лондонского» по моде тысяча восемьсот тридцатого года, Влад пришел к выводу, что с его комплекцией, чертами лица, характером, мимикой родился он на полтора столетия позже, чем надо. Загорайло был сухощав, бледен, горбонос и белокур. И он, Влад, считал себя подлинным Онегиным. Блистательным аристократом, роковым и разочарованным бренной жизнью. Вариант возможного своего происхождения из крестьянской или чиновничьей семьи им не рассматривался (хотя с его-то фамилией на эту тему стоило поразмышлять). В действительности эти его представления о себе выражались в снисходительном тоне с окружающими, насмешливом взгляде, особом, «литературном» языке и вызывающих одеяниях, которые он сам подчас и сооружал, призывая на помощь соседку тетю Веру – швею-мотористку с сорокалетним стажем. Огромные белоснежные манжеты, блестящие шарфы, туфли на каблуках, зауженные донельзя брюки. Против шляп восстал весь оперотдел. «Ты б еще в бриллиантовых запонках на задержания бегал, чудила», – костерил его красноносый начальник с громоподобным голосом и угреватой физиономией – «форменный люмпен, пропахший луком и кислой капустой». В общении с сослуживцами Загорайло был заносчив, немногословен, темами футбола и выпивки не интересовался. В работе не беспредельничал, так как «лакированными ботинками не ходят по собачьему дерьму». Родители Владислава – адвокаты – надеялись, что «мальчик» пойдет по их стопам. Эм-ск, конечно, не Москва, но в нынешнее время и в этом немаленьком райцентре хватало богатых клиентов. Влад отчаянно встал на дыбы. «Защищать толстомордых ублюдков? Да уж лучше я блядям в баре буду подавать ананасную воду!» Но юридический институт он закончил и попал на работу в оперотдел. Ему, хотя и стыдно в том было признаваться, работа ужасно понравилась. Доля риска, лихой романтики, опять же – оружие и статус вершителя правосудия на месте. А деньги оказались для Загорайло не столь и важны. Родители смирились и поддерживали, чем могли, двадцатишестилетнего «мальчика».
Этот молодой сноб пытался выпростать себя из кровати в семь тридцать утра – в тот момент, когда Быстров отдавал приказание Светлане спасаться у него дома, а Поплавский уже садился в электричку на Москву. Загорайло тоже требовалось ехать в Москву – работать со свидетельницей Красновой-младшей. И еще осматривать квартиру погибшей Красновой-старшей. Утро выдалось серенькое, персонажи сегодняшнего дела представлялись такими же серенькими. Значит, замшевые ботинки на толстой подошве, черные джинсы, алая в искру рубашка, шейный платок (что-нибудь неброское – глухое бордо или антрацит), черная замшевая курточка. Тонкая кожаная папка. Родители презентовали Владу на двадцатипятилетие свой старенький «форд». Влад, скрепя сердце, принял этот несоответствующий его образу подарок (заглядывался он на «ягуары»), но потом привык, полюбил и уже не мыслил себя без темно-синего железного друга.
