Опираясь на руку Цетегуса, поднялась Амаласунта по мраморной лестнице в верхнюю залу, где ее ожидала свита. — Кассиодор… — произнесла она своим обычным твердым голосом. — Я рада тебя видеть. Прикажи опубликовать по всей империи, что мы прекращаем следствие против нашего верного слуги Цетегуса. Отныне ему принадлежит первое место у нашего трона и в нашем совете… Он доказал нам свою преданность.
Молча, удивленными глазами провожал старый ученый медленно удалявшуюся Амаласунту. Он не узнавал убитую горем мать, виденную им несколько часов назад.
Цетегус не удивлялся. Великий сердцевед понимал женщин, и привык играть ими, как пешками.
«Я победил, — думал он, осторожно прикасаясь рукой к спрятанному на груди пергаменту. — Теперь дочь Теодорика в моих руках. Эта подпись на клочке пергамента вырыла непроходимую пропасть между тобой и твоим народом… И этой пропасти никогда и ничем не засыпать, королева германских варваров».
XIX
Пока Цетегус обменивался с Кассиодором несколькими словами об изменившемся настроении Амаласунты, до него донеслось медленно приближающееся печальное пение.
— Камилла… — беззвучно прошептал Цетегус, узнав похоронные напевы, и невольно сделал шаг к дверям, гонимый желанием избежать тяжелой встречи с Рустицианой.
Но железная воля этого человека быстро пересилила это естественное чувство. Ведь рано или поздно ему все равно придется встретиться с вдовой Боэция. Так не все ли равно, когда?.. Пожалуй, даже, чем скорее, тем лучше, решил Цетегус и хладнокровно прислонился к стене, пожав руку Кассиодору, двинувшемуся навстречу печальной процессии.
В это время в дверях, ведущих в церковь, показалось траурное знамя с большим серебряным крестом на черном бархатном фоне. Следом двигалась процессия: священники в черных ризах, за ними двадцать четыре молодые девушки, дочери благородных фамилий, закутанные в длинные черные покрывала, у каждой в руках ветка пальмы, на распущенных волосах венок из белых роз; дальше группа вольноотпущенников и рабов Рустицианы, отряд римской гвардии Амаласунты; и затем весь женский придворный штат правительницы и большинство римских сановников, знавших об отношении Камиллы к Аталариху.
Мать покойного короля приказала хоронить нареченную невесту своего сына как родную дочь. Тело ее должно лежать рядом с тем, кого она любила так горячо, что смерть его разбила ее любящее сердце.
Наконец, показался гроб на руках у знатных молодых готов, сверстников и товарищей детских игр покойного короля, пожелавших почтить его невесту.
Вся осыпанная белыми цветами, в белом уборе царской невесты, Камилла казалась спящей. Ни тени страдания или страха не было видно на прелестном лице. Только восковая белизна кожи говорила о смерти. Сложенные на груди руки покойницы держали маленькое золотое распятие, а на ее ноги наброшена была пурпурная королевская мантия.
Позади гроба, шатаясь, двигалась Рустициана, поддерживаемая двумя римскими матронами. Несчастная мать ничего не видела вокруг себя. Она едва передвигала ноги, и ее накануне еще черные волосы оказались совсем седыми.
Цетегус пошатнулся… Неужели эта изможденная старуха, с потухшим взглядом и красными от слез глазами, в разорванных траурных одеждах, та самая Рустициана, которая вчера еще могла поспорить красотой с молодыми женщинами…
Снова что-то похожее на жалость защемило каменное сердце римлянина. Вид этих седых распущенных волос, падающих почти до пола, под черным покрывалом, больно кольнул его совесть… Давно ли он целовал эти дивные косы, душистым плащом окутывавшие стройную фигуру его возлюбленной?.. А теперь…
Цетегус закрыл лицо руками. Желал ли он не видеть прекрасного лица мертвой дочери или не быть видимым осиротелой матерью, он и сам не смог бы ответить. Но опять сердце его больно сжалось и что-то похожее на слезу на мгновение потушило холодный блеск его глаз.
Появление похоронной процессии, возвращающейся из подземной усыпальницы, где теперь покоилось тело Камиллы, поставленное рядом с саркофагом ее царственного жениха, вновь остановило Цетегуса. Теперь Рустициана шла впереди всех, опираясь на руку Кассиодора, казавшегося почти таким же жалким и беспомощным, как и убитая горем мать.
Избежать взгляда этой ничего не замечающей женщины было нетрудно. Цетегус присоединился к многочисленной группе придворных, сопровождавших вдову Боэция вплоть до дверей ее квартиры. Только когда последние друзья скрылись из вида, Цетегус вышел из тени деревьев, скрывавших его от прощавшегося с Рустицианой Кассиодора, и вошел вслед за хозяйкой дома в переднюю.
С трудом передвигая ноги, подымалась Рустициана вверх по лестнице, знаком приказав вольноотпущенникам и рабам оставить ее одну.
Тут только подошел к ней Цетегус и, взяв ее бессильно висящую руку, произнес ласково:
— Мужайся, Рустициана… С судьбой не спорят…
При звуке этого знакомого голоса, который она когда-то любила и в котором сквозь печаль все же слышалась повелительная нотка, патрицианка вздрогнула.
— Цетегус… — прошептала она, с трудом раскрывая опухшие от слез глаза. — Зачем ты здесь?..
— Я пришел утешить тебя и поддержать, Рустициана, — с искренним участием ответил римлян.
Глухой стон вырвался из груди измученной женщины.
— Для меня нет утешения, и быть не может… Я убила мою дочь, Цетегус… Я и ты… Мы оба убили каше дитя. О, Цетегус, сознавать это и молчать, какая пытка…
Громкое рыдание вырвалось из груди несчастной женщины. Шатаясь, прислонилась она к плечу патриция, инстинктивно ища помощи у того, кто так долго был ее повелителем.
Он усадил горько плачущую мать в одно из кресел, расставленных на полуоткрытой террасе, где обыкновенно сидела Камилла и где машинально остановилась осиротевшая Рустициана. Несчастная припала к плечу римлянина.
Цетегус окинул тгррасу быстрым взглядом. Она была пуста, но за дверьми могли подслушивать рабы или вольноотпущенные. Прислуга так любопытна… Необходимо было прекратить опасную откровенность женщины, потерявшей умение владеть собой.
Голос Цетегуса звучал повелительно.
— Не поминай невозвратного, Рустициана… Забудь прошлое и примирись с непоправимым. Судьба была жестока к тебе… к нам, — поправился патриций. — Но все, что делает Господь, делает к лучшему… Подумай, что стало бы с нашей Камиллой, если бы не было того, что случилось… Ведь она любила Аталариха. Неужели бы было лучше, если благородная римлянка, дочь Боэция, сделалась бы наложницей короля варваров?..
— Все было бы лучше ее смерти, — со страстным порывом вскрикнула Рустициана. — Пусть бы Камилла была женой, даже любовницей короля, только бы она оставалась жива… Но нет, она умерла… и я сама, я, ее мать… я стала ее убийцей…
— Перестань упрекать себя, Рустициана, — строго заметил Цетегус. — Разве ты хотела смерти своей дочери? Да и не ты убила ее, смерть Аталариха. Он же должен был умереть… В этом, надеюсь, не сомневается вдова Боэция.
— Но почему он должен был умереть? — с отчаянием спросила бедная женщина. — Кому мешала жизнь прекрасного юноши, так искренно полюбившего мою дочь?.. Одному тебе, Цетегус… Да, тебе одному мешала жизнь Аталариха, твоему безумному честолюбию, твоей ненасытной мести.
Этот упрек Рустицианы вернул железному римлянину его обычное холодное спокойствие. Последние следы мягкости, жалости и ласки исчезли из его голоса и взгляда.
— Ты с ума сошла, Рустициана, — мрачно произнес он. — Чем могла мешать мне жизнь короля готов? Я не был заинтересован судьбой этого юного варвара до тех пор, пока ты не позвала меня на помощь своей мести, именем моей любви к тебе и моей дружбы к твоему казненному мужу. Твоя ненависть требовала смерти для убийцы твоего отца и мужа.
— Да разве Аталарих был их убийцей? — вне себя крикнула несчастная мать. — Ты не знаешь, что бедный юноша защищал Боэция, рискуя гневом своего деда, что он спас моих сыновей от смерти… И теперь, когда мы с тобой боялись за честь Камиллы, он, Аталарих, доказывал ей свое уважение, возводя на престол мою дочь… Вот чего хотел, вот что сделал король варваров… Я же, благородная римлянка, я отомстила ему убийством… Я и ты… Нет, ты один, Цетегус. Только теперь я поняла тебя, патриций… Ты задумал весь этот адский план, ты внушил мне жажду мести и раздувал во мне ненависть к готам… Смерть Камиллы открыла мне глаза, и теперь я вижу тайные пружины твоих действий и поступков… Ты же напугал меня картинами позора, ожидающего мою дочь… И когда я, обезумевшая, одурманенная, потеряла способность видеть своими глазами и думать своим умом, ты воспользовался мной как послушным орудием для достижения своих целей… Ты вложил мне в руки отравленный напиток и сделал презренную убийцу, гнусную отравительницу из благородной римлянки… Но Бог все видел… Он читает в твоей душе, как и в моей. И Он не покарает меня за твою вину… Судья всеведущий знает, что ты был настоящим убийцей короля готов… Ты, а не я…
