Когда черно-красный извозчик довез нас до Почтовой улицы, время уже перевалило за четыре пополудни. Анна Ильинична встретила нас сурово — мол, целый день ходят-ездят неизвестно где, а тут еще околоточный надзиратель наведывался, интересовался, правда ли, что поселился у Ульяновых некий господин Ильин, и если правда, то почему этот господин Ильин не прописался до сих пор в участковом управлении.
На этих словах я хлопнул себя по лбу — ну разве можно быть таким забывчивым или несобранным? Я ведь еще в первый день в Самаре хотел наведаться в участок и оформить мое проживание у Ульяновых на законных основаниях, да как-то вылетело из головы. Вот, теперь навлек на моих друзей новое полицейское неудовольствие, как будто мало у них было этих неприятностей до сих пор! Я покаянно заверил Владимира и Анну, что немедленно отправлюсь в квартал — я по-прежнему, по старинке называл участки кварталами — и пропишу паспорт по всем правилам. Однако Анна это мое «немедленно» решительным образом пресекла. Узнав, что мы с Владимиром до сих пор ничего не ели, она пришла в еще большее негодование и распорядилась: сначала обед, все остальное — потом.
Приготовленная кухаркой еда давно остыла. Анна развела в кухне плиту и согрела для нас рыбник и гречневую кашу. Обедали мы тоже в кухне. А первым блюдом была ботвинья с отварной рыбой, луком и огурцами — отменно вкусная, хотя до квасу я небольшой охотник. Закончился обед гороховым киселем. И вот когда я взял стакан с киселем, я впервые заметил, что рука моя сильно дрожит.
Вообще говоря, дрожками я не страдаю, поэтому обстоятельство сие мне не понравилось. Я прислушался к себе и понял, что дрожит не только рука — по всем телу словно бы пробегала мелкая рябь. Уж не лихорадка ли, подумалось мне. Нет, вряд ли. Видимо, сказывалось напряжение этих дней, все скопившиеся страхи, тревоги, нервические казусы, опасности зримые и незримые давали о себе знать противной трясучкой. Я постарался не показать, что меня бьет дрожь, однако проницательный «студент наш» все же заметил мое состояние.
— Вот что, Николай Афанасьевич, — сказал он, — по-моему, вы устали и неважно себя чувствуете. Мой вам совет: как только справите свои дела в участке, тут же возвращайтесь назад и ложитесь-ка отдыхать. Вам надобно прийти в себя. День был тяжелый, да еще с приключениями.
Я начал было отнекиваться, но Владимир моих возражений не принял.
— И вот еще что, — добавил он. — Мы с Аннушкой сейчас отлучимся. Есть тут у нас некоторые дела. Вы, наверное, догадываетесь, что мы из Алакаевки не просто так приехали. Подробности вам знать не надо, не ваш это круг интересов. Существуют вопросы, которые требуют безотлагательных решений, вот мы этим и займемся. Попутно я наведаюсь в отделение пароходного общества Зевеке, попробую разузнать кое-что о Всеволоде Сахарове — ведь мы с вами в любом случае хотели навести справки о человеке, убитом во дворе магазина Ильина. А вы отдыхайте!..
И опять я стал возражать, настаивая на том, что в общество Зевеке нам следует идти вместе, и снова Ульянов решительно отмел мои предложения. Через несколько минут мы расстались. Я направился в участок, а Владимир с Анной — по своим загадочным делам.
На прописку паспорта у меня не ушло много времени. Правда, пришлось провести несколько неприятных минут, выслушивая нотацию участкового пристава о недопустимости нарушения паспортного режима, но этим дело и ограничилось.
Вернувшись в квартиру Ульяновых — ключ от нее мне заблаговременно передал Владимир, — я действительно прилег отдохнуть в отведенной мне комнате. Дрожь не стихла, а несколько даже усилилась. Я пытался заснуть, но в ушах по-прежнему звенел крик Прасковьи: «Ленка моего Юрочку убила!», перед глазами всплывали ее белые вурдалачьи глаза и разверстый красный рот, физиономию Параси сменяло восковое лицо мертвого Василия Неустроева, и еще, откуда ни возьмись, возникал портрет Чернышевского…
Портрет Чернышевского! Страничка опечаток, в нем спрятанная! Как же получилось, что за весь сегодняшний день я так и не вспомнил об этой загадке? Я прошел в кабинет Владимира и окинул глазами его стол. Так и есть — страничка лежала именно там, поверх других бумаг. Я взял этот листок в руки и вернулся в свою комнату. Лег на диван, уставился на опечатки и… вот тут по-настоящему заснул. Нет, скорее не заснул — обеспамятел.
К действительности меня вернул голос Владимира за дверью:
— Николай Афанасьевич, к вам можно?
Я вскочил, не вполне понимая, где нахожусь и какое сейчас время дня.
— Да-да, Володя, конечно!
Где же мне еще находиться, как не на квартире Ульяновых? А вот время дня…
Владимир вошел и внимательно, цепко посмотрел на меня.
— Как вы себя чувствуете?
— Вполне прилично, Володя, спасибо за участие. Кажется, мне даже удалось отдохнуть, — немного присочинил я. — А который теперь час?
— Да уж десятый, Николай Афанасьевич. Скоро впору ложиться почивать по-настоящему.
Я сел на диван, Владимир напротив меня — на стул.
— Приношу вам свои извинения, мой дорогой друг, — сказал я. — Пока вас не было, я вторгся в ваш кабинет и взял листок с опечатками. Мне все кажется, что разгадка очень близко.
— Помилуйте, Николай Афанасьевич! Какие извинения? Вы — гость, вся квартира ваша. Удалось до чего-нибудь догадаться?
— Увы… — Я смущенно потупился. — Как раз с этим листком в руках я и заснул. А вам, Володя, удалось что-нибудь выяснить?
— Немного, но все же удалось. Я успел в контору общества Зевеке до ее закрытия, однако там мне ничего особенно дельного не сообщили. А еще я побывал в квартире Юрия Валуцкого и переговорил с хозяйкой…
— Но каким же образом? — изумился я. — Ведь мы не знали его адреса.
— Добрые люди подсказали, — хитро улыбнулся Владимир, немного прищурившись.
— И что вам поведала хозяйка? — спросил я, понимая, что интересоваться «добрыми людьми» было бы неуместно.
— Существенного к тому, что мы знаем, она добавила мало, — уклончиво ответил Ульянов. — Однако вот вам главный вывод из того, что мне удалось услышать и от нее, и от конторщиков Зевеке, и еще от кое-кого. Юрий Митрофанович Валуцкий, Всеволод Никитич Сахаров и Давид Абрамович Зунделевич были знакомы друг с другом.
— Что? — вырвалось у меня. Я ожидал многого — каких-нибудь сведений об интересах Юрия Валуцкого, его поведении, его книжных пристрастиях наконец, — но никак не сообщения о том, что два человека, убитых возле книжных магазинов, при жизни водили меж собой знакомство, да еще в компании третьего, которого мы видели только сегодня и который, если глаза нас не обманывали, был жив и здоров.
— Именно то, что я и сказал: Валуцкий, Сахаров и Зунделевич знали друг друга.
— Неужели это те самые друзья, которых упомянула Прасковья Анисимова? — воскликнул я. — Те самые друзья с теми самыми книжками?
— Те или не те, мы пока не знаем, — пожал плечами Владимир. — А о книжках нам вообще ничего не известно. Но определенная версия у меня складывается.
В отличие от Владимира, у меня не складывалось никакой версии. Напротив, все обстоятельства, все приметы людей и событий, которые мы уже узнали, представлялись моему воображению ворошком бирюлек, в котором не было ни порядка, ни логики. Ухватись за одну, и все остальные приходят в движение только с тем, чтобы опять замереть в хаосе. Странные знакомства, книги, цветы сирени, книжные магазины, сердечные припадки, которые вовсе не припадки, горчишники в трактире, происшествие на пароходе и вдобавок ко всему — список опечаток!
Об этих фатальных бирюльках я и пытался рассуждать за ужином — мы ели опять-таки рыбный пирог, а еще жаркое из ранних грибов с постным маслом, после чего пили чай с пряниками, хороший чай, надо думать, цейлонский, не иначе как у Петра Боткина купленный, — но Владимир как-то странно отмалчивался, что же до Анны Ильиничны, так она вовсе не стала разделять с нами трапезу и ушла к себе, сославшись на головную боль. Мне показалось, что молодой Ульянов пришел к каким-то неутешительным умозаключениям в отношении Аленушки и, то ли щадя мои чувства, то ли полагая свои аттестации преждевременными, решил воздержаться от изложения своих догадок. Я же ни на секунду не допускал не то чтобы виновности моей дочери, но даже ее причастности к трагическим событиям, и главным козырем мне представлялась та самая страничка с опечатками — ведь спрятала ее Аленушка, не кто-нибудь! Вернее, козырем представлялась не сама страничка, а тот секрет, который в ней заключался.
Во время чая я напомнил Владимиру о книге «Цари биржи», из которой была вырезана таинственная страничка и которую, по его же словам, он купил весной в магазине Ильина из рук моей Аленушки.
Когда мы закончили ужин, Ульянов нашел «Царей биржи» в книжном шкафу, и я забрал сочинение Василия Немировича-Данченко в свою комнату. Наверное, Владимир был несколько удивлен тем, что я решил уединиться с этой книгой, вместо того чтобы пригласить его к совместным размышлениям. Я же не то чтобы не доверял уму моего молодого спутника — ни Боже мой, как любит выражаться кокушкинский урядник. Нет, я преклонялся пред остротою и проворством ульяновского разума, но вместе с тем страстно желал, чтобы главное в спасении моей дочери сделано было мною, отцом, а вовсе не чужим, хотя и доброжелательным молодым человеком.
