—До задницы? — по-кавалерийски прямо уточнил Семенов.
— В общем, длинная, — Зиновьев еще раз сделал вид, что не заметил бестактности чекиста. — Ильич всегда был с нею нежен и приветлив. Но, как мне кажется, страстной любви к ней не питал. Это ведь было после его знакомства с Инессой Арманд. Но, — я подчеркивая это, — но! Если бы с нею что-нибудь случилось, он был бы очень огорчен! Очень! Ты понял? И если бы она о чем-то очень сильно его попросила, он вряд ли отказал бы ей. В этом плане дружба мужа и жены, их долголетнее совместное проживание много значат. Люди становятся как близкие родственники. И, действуя через жену, можно многого добиться от мужа! — Зиновьев назидательно наставил указательный палец на Семенова, одновременно проверив в зеркале, как смотрелся его жест («Всегда нужно думать о пластике, если хочешь стать хорошим оратором»). — Ты понял меня или нет?
— Если я тебя правильно понял, — продолжал ерничать Семенов, то ты решил стать любовником Надежды Константиновны и через нее воздействовать на Владимира Ильича с тем, чтобы стать вторым человеком в партии?
— А ты рисковый человек, чекист, — задумчиво проговорил Зиновьев. — Знаешь, как дорого такая шуточка может обойтись?
— Знаю. Но знаю и другое: в руководстве идет борьба за место второго человека в партии. Пока ты вроде бы второй. Но ведь и Бухарин не последний, и Каменев, и хитрый грузин того и гляди тихой сапой всех обскачет... Нет, дорогой мой товарищ, за второе место надо бороться уже сейчас. Ильич болен...
— И Дзержинский болен...
— Вот и я говорю, кто станет сегодня вторым, завтра может стать первым. Нам с тобой бок о бок надо держаться. Нормальный ход: первые люди в революционном Петрограде и первые люди в Советской России... Но, конечно, надо делать все путем, законно, чтобы хвост не впереди гривы...
— Ты мне эти сравнения брось, — хмуро сказал Зиновьев и прошелся по комнате, поскрипывая новыми хромовыми сапогами. — Я ведь тебя затем и позвал...
— Что, пора в Москву перебираться?
— Не ерничай. Москва победителей любит. В нашей с тобой биографии многое будет зависеть от того, как раскрутим «Дело ПБО».
— Так ведь делаем, что можем. Набрали уже столько народу, что целую дивизию кронморяков и буржуев. Но ведь мешают работать! Ночью опять Самсонов из секретного отдела ВЧК звонил, а перед тем, как к тебе идти, задержался, говорил с Артузовым. Одному нужно выслать дело Таланцева, другой вообще рекомендует отправить его в Москву.
— Этого нельзя ни в коем случае! Тогда все лавры по раскрытию заговора заберет себе Москва! — испугался Зиновьев.
— Если бы только это! Закавыка-то в том, что у нас на арестованных ничего нет. Ну ничегошеньки. Я тебе точнее скажу, мы тут одни ни хрена не сделаем! И если Таланцева направить в Москву, а он там не станет «колоться», то, как ни странно, будет нам еще хуже. Потому как станет понято, что «дело» сфабриковано!
—А то они не знают?!
— Знают, но, садясь голой жопой на ежа, хотят получить приятственность. А так не бывает. Всем, и в ВЧК тоже, ясно, что «дело» мы «шьем», но они при этом хотят сделать так, чтобы «дело» мы «сшили», всю ответственность на себя взяли, а если какая-нибудь сраная международная общественность начнет брыкаться, то они не виноваты, это все, мол, петроградские чекисты наворотили...
— Вот и я говорю, — обиженно согласился Зиновьев. — Владимир Ильич требует создать «второй Кронштадт», а в то же время шлет напоминания, вносит коррективы. Вот, — Зиновьев протянул Семенову ленту телеграммы, — требует, чтобы вернули отцу Владимира Таланцева вещи, которые были изъяты у него при обыске после ареста сына.
—Да пусть он засунет это барахло себе в профессорскую задницу. Подумаешь! По сравнению с тем, что берем у других недобитых буржуев, мы и взяли-то всего ничего: золотишко-серебришко, что у всех экспроприируем, да так кое-что, по мелочи. Кстати, портсигар серебряный, с инкрустацией, и часы фирмы «Павел Буре» для тебя отложил, — Семенов с хитрым прищуром взглянул на Зиновьева. — Ну, да теперь придется отдать.
— Насчет часов ты хорошо придумал, — задержал его Зиновьев. — А то мои идут совсем паршиво. И починить не у кого, все сапожники и часовщики подались в комиссары, — тут Зиновьев почувствовал двусмысленность сказанного и добавил: — И правильно сделали! Вот построим мировой социализм, тогда все вернутся к свои старым профессиям, и тогда от сапожников, портных и часовщиков отбою не будет. А пока уж придется перебиваться тем, что экспроприируем у буржуев и всякий контрреволюционной сволочи. Так что ты про это не забудь.
— Тут другой вопрос: то, что мы довезли до ЧК (на слове «довезли» Семенов сделал ударение), мы, конечно, отдадим, хотя и с большим неудовольствием. Но ведь наши парни — не кисейные барышни, во время обысков и конфискаций они тоже могут кое-что взять. И как их накажешь? За пустяк — к стенке, как призывают нас некоторые чистоплюи? А где мне тогда надежных людей набирать? Думаешь, легко идут в ЧК? Совсем-то уж откровенных мерзавцев и уголовников брать неохота. А честному человеку тоже жить нужно. Они неделями без сна и отдыха, на скупом чекистском пайке, рубают головы гидре контрреволюции, а я их за какое-нибудь паршивенькое колечко к стенке? Много я тогда наработаю по разоблачению заговоров...
— Ну ладно, ладно, не кипятись! То, что в ЧК вывезли, то и отдай. Да вызови к себе этого старого пердуна, поморочь ему голову, покажи все барахло, заставь пересчитать, сверить с описью, и чтоб подписал эти описи, сукин кот, ты меня понял, да? А когда подпишет, хрен ему в глотку. Ничего не докажет. А людей не обижай. Это правильно. Тех, кто пошел с большевиками, по убеждению или по темноте, тех надо пригревать, ласкать, да приголубливать. Не можем мы народом бросаться.
— Я рад, товарищ Зиновьев, что мы с тобой друг друга хорошо понимаем, это нам еще может пригодиться впоследствии. Ты извини, можно правду-матку прямо в глаз?
— А что, давай!
— Я раньше думал, что среди большевиков люди одной нации кучкуются, вместе держаться и своих продвигают. А потом пригляделся повнимательнее, и впрямь есть интернационализм. Это я еще до революции понял. Правда, когда Яшка Сорендзон сюда прибыл, я поначалу боялся, что ты его выдвигать будешь, как своего. А теперь вижу, для тебя главное — принцип, а нация — на втором месте, так?
— Так, чекист. Яков человек юркий и с большой перспективой. Но молод, горяч, думает о дне сегодняшнем. А нам с тобой о завтрашнем думать надо, понял меня, нет?
Эпилог
Воронов с трудом оторвал пальцы от «максима», встал, потянулся и смачно плюнул. Потер руками поясницу — затекла. И пошел вперед, туда, где лежали тела убитых им «контриков». Ступая по головам, животам, рукам убитых, он время от времени толстой веткой переворачивал тела, всматривался в лица. Георгия Крашенинникова он не узнал — лицо было сильно залито кровью. А вот Тиккоева признал сразу. Ткнул палкой поддых, как бы проверяя, окончательно ли убил ненавистного ему вологодского купца, или так, не дострелил. Для верности попрыгал у него на груди. Но и этого показалось мало. Вытащил парабеллум и выстрелил точно в середину лба. Таланцев и Тиккоев лежали рядом. Воронов сплюнул, глядя на них. Таких вражин, не злобу и ненависть к нему испытывающих, а презрение, он особенно не любил. Давил бы собственными ногами. Лицо его исказила гримаса ярости. Он поднял толстую ногу в крепком яловом сапоге над головой Гурилева, приготовился было размозжить ненавистное ему лицо поэта, но что-то удержало его. Он выругался и поставил ногу на прежнее место. Даже плюнуть не решился на убитого. Сплюнул аккуратно рядом, да попал себе на сапог. Поднял черную шляпу Таланцева, лежавшую рядом, вытер сапог, хотел было положить ее на лицо покойного, но опять что-то удержало его. Воронов оглядел длинный ряд казненных — тела лежали так, как упали. А падали там, где стояли. Впечатление такое, что батальон перед атакой залег.
— Не-е, эти уж не подымутся, отвоевались. Лежите теперя. Щас закопают вас, и вся недолга.
Он вытащил кисет, свернул толстую самокрутку, прикурил, жадно затянулся.
— А то, ишь, что надумали, против соввласти воевать! Стару жизнь хотели возвернуть? Не вышло. Мы теперя без вас в Расее поживем. Без дворян, попов и охвицеров. И антиллигенция нам ни к чаму, — глянул он в лицо Гурилева. — Народ только злее работать будет.
