Встал, широко расставив ноги, исподлобья оглядел ка- меру, — кто первый покусится?
— Кому ты нужен, сопляк? — словно услышав его мысли, небрежно бросил лежавший на втором этаже ближней к двери шконки здоровый бугай.
— Это точно. Боится, засранец, — хихикнул вертлявый коротконогий парень лет двадцати, резво вскочивший с нижней шконки возле параши. — Боится, боится...
— А чего ему бояться? — лениво процедил здоровый верзила с набухшими мышцами и свисавшим через ремень толстым животом. — Пока очко грязное, никто тебя не тронет. Вот в субботу, после баньки, — милое дело...
Рома стоял в проходе, слева и справа с верхних шконок свешивались руки двух бугаев, — как ему показалось, наиболее грозных.
Он выстрелил в руку двумя безопасными лезвиями изо рта, заранее припасенными на такой вот случай, и двумя быстрыми движениями располосовал вены на руках наиболее сильных, по его прикидке, обитателей камеры.
—Ах ты сучонок!
— Падаль жеваная!
Но тут уж так, — либо здоровой рукой вены зажимай, чтоб кровью не истечь, которая рванула наружу мощной струей, либо пащенка этого загибай под нары.
— Охрана! Охрана! Граждане контролеры! Вертухаи, чтоб вам всем штырь в задницу: тут люди кровью исходят!
Рома на всякий случай пробрался в угол, встал так, чтоб дорого отдать свою жизнь.
А дело то, как ни странно, обошлось.
Двух изрезанных им мужиков увезли в санчасть. Освободились два хороших места.
Недомерок со шконки от параши было попробовал занять одно из них. Но получил мощного «леща» по шее от высокого, костистого малого, лежавшего на самой удобной шконке возле окна, но для такого воспитательного дела вставшего в проход и доставшего своими граблями недомерка уже у освободившейся койки.
— Не положено.
— Да я что? Да как же так? Обещали ведь, — как новичок, — к параше, а потом — на освободившееся место.
— Мало ли что обещали. Не заслужил. Ты, слышь, татарчонок, — обратился «фитиль» к Роману, — ты и займешь. Не боись. Ничего не будет. Они сами порезались. Тебя никто вертухаям не сдаст. Не боись.
—Я и не боюсь.
— В первый раз?
— Ну и что, что в первый? — отрезал Рома.
— Да ничего. Хорошо держишься. Вопросов мало задаешь. Себя показываешь. Ты, видно, решил, что эти два бугая — самые тут крутые? Не... Они за пустяки сюда попали. Один наперсточник, другой в Тушино беспроигрышную лотерею держал. Такую, что сам не проигрываешь. Да наколол какого-то лоха из Госдумы на 16 тысяч рублей и тыщу баксов. Пришлось ментам, им купленным, сдать его. Они не бойцы. Помолчат. Знают, что за треп в СИЗО бывает.
— А те сидельцы, что в камере?
— Тем более.
—- А ты за что?
—Не принято это в камерах спрашивать. Грех. Мог бы и наказать. И рассказывать самому, за что подсел, не принято. Глаза есть — сам смотри, думай, вычисляй, кто что за человек, как себя держит. По тому, как ты повел себя, можно полагать, что сел за кровь большую. Ишь ты, как легко пустил ее. А я так думаю, по пустяку подзалетел. Но не спрашиваю. А держался смело. Это мне нравится.
— А ты что за гусь, что оценки раздавать?
—А староста я. Слыхал, какая власть у старосты в камере? То-то же.
— Смотрящий?
— Ишь ты, под блатного косишь. Ну, считай, смотрящий. Мое решение такое — освободившуюся шконку на втором ярусе ты займешь.
Из случайных обрывков фраз уж потом Рома понял, что смотрящий сидел, дожидаясь суда за убийство, и светил ему хороший срок. Остальные — кто за что. Все больше — за пустяки. Один был «глотатель» из Душанбе — заглотнул контейнеры с кокаином в презервативе, его в Шереметьево взяли, выпотрошили, и в СИЗО. Срок гарантирован — с поличным да по наводке, — тут без вопроса. Другой сосед по нарам подзалетел за связь с вьетнамцами — те торговали в Москве драгметаллами.
— Сволочь редкая, я в детстве все про советско-вьетнамскую дружбу на пионерских сборах долдонил, доверился им, а они меня и подставили, — с непроходящим удивлением в голосе жаловался сосед почти каждый день на поразившее его коварство недавних друзей по соцлагерю.
Но большинство — за кражи, разбойные нападения на прохожих и прочую мелочевку.
На второй день староста подвалил к Роме:
— На общак надо отстегнуть: такой порядок.
—А если нет?
— Сам понимаешь, тут свои законы. Первый раз должен отстегнуть, хоть умри. Потом камера может и подождать, когда тебе бабки, дурь, чай, табак с воли подкинут. А сейчас — хоть умри.
—А если нет? — упрямо набычился Рома.
— Вот тогда будет то, что тебе те два бугая обещали вчера.
— Нагнут?
— Нагнут.
— И ты с ними?
— А я что? Я староста, хранитель воровских традиций, не больше. Одни, что полегче, я могу традиции отменить, а тут — без исключения. Не подумай, мне не особо охота. Я третий раз сижу: туберкулез у меня. Так слабость... Ножом еще пырну, если в живот. А в грудь — уже и нет сил пробить. Я тебя употреблять не буду. Но и другим запретить не смогу. И учти, — от всей камеры не отобьешься, все ночи не прободрствуешь.
— Значит, только первый раз откупиться, и все?
— Чудачок ты, татарчонок, — ухмыльнулся староста. — Первый раз — самое трудное: редко кто сумеет заныкать от вертухаев что ценное. А если запетушат в первый раз, то на всю жизнь, такой вот расклад.
— Ладно! — согласился Роман.
И снял спортивные штаны, обнажив смуглые ягодицы.
Камера враз притихла.
А Роман хладнокровно размотал привязанную к мошонке золотую цепочку с золотым полумесяцем, собрал ее в кулак, натянул штаны, разжал кулак —. при тусклом свете камерной лампочки ярко сверкнуло золото.
— Рыжевье, — радостно вздохнула камера.
Староста взял цепочку с полумесяцем на ладонь, поднес
к длинному, красному в крыльях носу, усмехнулся, словно бы и недовольно:
—А что, фраера, и вправду золото — не пахнет.
Камера разразилась хохотом, радостно снимая напряжение.
После того, как Роман порезал двух здоровых бугаев, даже всем кагалом с ним связываться казалось опасным. То есть опустить всем обществом одного — не проблема. А как бы не стал потом мстить им по одному.
Но, похоже, самая суровая прописка отменялась. Или, во всяком случае, отодвигалась на весьма неопределенное время.
Все вроде хорошо. Но не понравилось Роману, что староста остался вроде как недоволен таким раскладом. Насторожился. Отлегло немного только тогда, когда сам вор признался:
— Соврал я тебе. Хотел тебя поиметь. Но — все по справедливости. Живи да не боись. Раз сорвалось у меня, ничего уж не будет. Да у нас одна шконка свободна. Может, молодого пришлют, неопытного, без выкупа. С ним и разговеюсь.
— Что значит — «разговеюсь»?
— Разговеюсь? Тебе не понять: ты басурманин. Грех, одним словом.
Вскоре и вправду прислали парнишку. Ну, не на лучшее свободное место, конечно, а ближе к параше. Пока. Ничего у него не оказалось для общака. Но всем миром ему объяснили, что против традиций не попрешь. Один раз придется отдаться всей камере.
Всей камерой и прошлись по студенту. За драку в студенческом общежитии попал. То ли за девчонку вступился, то ли просто пьяный был. Но всей камерой. Даже те, кому не очень хотелось... А кто не мог воткнуться, тому студент «минет» сделал.
Такие дела. Что тут попишешь? Традиция.
А наутро ему объяснили, что теперь он «петух», опущенный, и что драть его будут в СИЗО и на зоне, если туда попадет, все, кому не лень.
—А выход?
— А нет выхода. Если только не захочет он по доброй воле стать «манькой» для камерного старосты. Тогда он отвоюет его у братвы.
Студент согласился.
Теперь его шконка была вроде как недалеко от параши, но и близко к шконке старосты, что была у окна.
Только тогда и понял Роман, от чего уберегся яростью своей.
Тогда ему и кликуху его впервые дали. «Рома-Зверь».
