себя в авангарде аристократии, и она не преминула отметить иронию момента – истинный, как она выразилась, модернизм, – увидев модель с портрета, спящую перед этим самым портретом. В галерее раздались аплодисменты, приглушенные мягкими перчатками из страусовой кожи: баронесса отдала должное «всей сцене». На выставке были представлены пять картин, написанных на юге Франции в конце знойного августа, и каждую словно бы подсвечивало сзади медленное, неторопливое солнце Ментона. Все они изображали Лили – такую, как сейчас в кресле: застенчиво-неловкую, обращенную в себя, с ее экзотичной внешностью и позой, крупным носом, острыми коленями, накрашенными веками и светлым лицом.
«Баронесса купила все пять, – отчитался Расмуссен. – А Лили так и проспала сделку. Грета, с ней все в порядке? Я от души надеюсь, что да. Вы ведь не заставляете ее позировать слишком долго? Берегите ее, Грета. Ради собственного блага».
– Вы действительно не считаете эти кровотечения поводом для беспокойства? – обратилась Грета к доктору Хекслеру. – Совсем?
– Не в такой степени, как его бредовая идея о том, что он женщина, – ответил тот. – Тут даже рентгеновские лучи бессильны. Хотите, я поговорю с Эйнаром? Объясню ему, что он причиняет себе вред.
– А это так? – наконец отважилась спросить Грета. – В самом деле?
– Разумеется. Полагаю, вы согласитесь со мной, госпожа Вегенер: если он не остановится, нам придется принять более серьезные меры. В этом образе ваш супруг не сможет жить полноценной жизнью. Конечно, Дания – весьма открытая страна, но речь ведь не об отсутствии предубежденности, а о душевном здоровье, не так ли, госпожа Вегенер? Вы и сами признаёте, что в желаниях вашего мужа есть нечто нездоровое. Мы с вами, будучи сознательными гражданами, не можем допустить, чтобы он разгуливал под видом Лили. Даже в Копенгагене. Даже изредка. Даже под вашим присмотром. Мы обязаны сделать все возможное, чтобы изгнать из него демона, поскольку то, что в нем сидит, и есть демон, так ведь, госпожа Вегенер? Согласны?
В это самое мгновение Грета, тридцатилетняя калифорнийка, которая как минимум три раза едва не лишилась жизни по неосторожности (к примеру, второй раз произошел, когда она, десятилетняя, сделала стойку на руках на тиковом планшире «Фридриха VIII» – корабля, перевозившего ее семью в Данию в первый раз), поняла, что доктор Хекслер смыслит в своем деле крайне мало, а то и вообще ни в чем не разбирается. Грета осознала, что ошиблась, и услышала, как Эйнар опять застонал на койке за складной ширмой.
Часть вторая. Париж, 1929 год
Глава тринадцатая
Сразу за Севастопольским бульваром, к северу от Центрального рынка, есть маленькая, всего в два квартала, улочка. Название ее несколько раз менялось. Сперва она называлась Перечной: здесь некогда процветал, а потом разорился большой магазин специй. Когда на ней открылся отель для солдат, возвращавшихся с войны, она носила название Недельной улицы. Теперь же она была известна – по крайней мере в народе, поскольку сине-белый указатель отсутствовал, – как Ночная улица. Здания тут были черными, слой угольной сажи покрывал подоконники и сиротливо стоящие фонари, нишу общественного писсуара, оборванный тент табачной лавки, где также приторговывали пшеничной водкой и женщинами. Двери домов были пронумерованы, а вот табличек не имелось. Кроме хозяина табачной лавки, обладателя рыжих усов с застрявшими в них крошками от утренней бриоши, на Ночной улице, казалось, больше никто не жил и не вел дел, законных и не очень. Дверь с номером 22 и пузырчатым стеклом открывалась в коридор, в котором воняло так же, как в закопченном писсуаре. Лестница вела к еще одной двери, носившей следы и вмятины от ног, за дверью находилась стойка, за стойкой – женщина по имени – во всяком случае, так она сама представлялась – мадам Жасмин-Карто и ее бесхвостая кошка породы мэнкс, Софи.
Мадам Жасмин-Карто была тучной, но еще не старой женщиной. На руках у нее росли темные волосы, такие густые, что в них порой терялись золотые браслеты-цепочки, которые она носила на запястьях. Когда-то она сказала Эйнару, что кошка досталась ей в наследство от одной из девочек – та вышла замуж за греческого князя и уехала из Парижа. Еще она рассказывала, что за долгие годы посетителями ее salles de plaisir[35] успели побывать несколько послов, премьер-министр и добрая дюжина графьев.
За пять франков мадам Жасмин-Карто давала Эйнару ключ, цепью пристегнутый к медной шишке. Ключ открывал комнату номер три – узкое помещение, где стояли обитое зеленой шерстяной тканью кресло, проволочная корзина для мусора, предусмотрительно опустошенная, а еще были два окна с опущенными темными шторами. Лампочка под потолком создавала вокруг кресла колпак света. В запахе аммиака присутствовал оттенок сырости и чего-то горько-соленого.
Шел май, на каждый прохладный день выдавалось два теплых и солнечных. В узкой комнате, однако, царил холод. Зимой Эйнар сидел в зеленом кресле прямо в пальто и смотрел на облачка пара, вырывавшиеся изо рта и носа при дыхании. Он посещал мадам Жасмин-Карто не так долго, чтобы знать по опыту, но все же подозревал, что в августе унылые стены, пожелтевшие от табака и в застарелых потеках, непременно начнут потеть.
Сегодня Эйнар снял куртку – накладные карманы, модный ремень с петлей. Эту куртку, как и почти всю остальную одежду, купила ему Грета: по ее мнению, он понятия не имел, как одеваются в Париже. Исключением, разумеется, были наряды Лили: платья с заниженной талией и шелковые головные шарфы в тон, лайковые перчатки длиной выше локтя с жемчужными застежками, туфли с ремешком на щиколотках, украшенным стразами, – все это Лили покупала сама. Эйнар откладывал еженедельное содержание Лили в банку из-под варенья, и в следующие два-три дня она запускала руку в узкое горлышко банки, выуживала
