оттуда сантимовые монетки и тратила их по своему усмотрению. В бюджете Эйнара появилась отдельная расходная статья: «средства Лили». Стараясь побаловать ее, он рылся в карманах своих габардиновых брюк в поисках лишних франков. Если ничего не находилось, Лили шла к Грете, которая в общении с ней, казалось, знала всего два слова: «да» и «еще».
Эйнар поднял плотную штору. За заляпанным стеклом, опираясь согнутой ногой на венский стул, стояла девушка в леотарде и черных чулках. Она танцевала без музыки. В другом окошке белело лицо второго мужчины; он прижимал лоснящийся нос к стеклу, которое запотело от его дыхания. Девушка, как видно, знала о зрителях: хотя впрямую на их расплющенные носы она и не смотрела, но прежде, чем сбросить очередной предмет одежды, вертела головой и кивала.
Танцовщица стащила с округлых, полных рук длинные перчатки, такие же, как у Лили. Она была некрасива: сухие черные волосы, торчащие во все стороны, лошадиный подбородок, бедра чересчур широкие, а талия чересчур узкая. Тем не менее, на взгляд Эйнара, было что-то трогательное в ее скромности, в том, как аккуратно она складывала перчатки, леотард и, наконец, чулки, прежде чем повесить их на спинку венского стула, точно они могли понадобиться ей снова.
Вскоре на ней остались только туфли. Она начала танцевать более энергично: вытягивала носки, простирала перед собой руки, запрокидывала голову, демонстрируя белое горло с голубыми венами, натянувшимися под кожей.
Почти полгода Эйнар посещал заведение мадам Жасмин-Карто, уходя из дома после обеда, когда Грета встречалась с каким-нибудь коллекционером или с одним из редакторов «Парижской жизни» либо «Иллюстрации» – журналов, для которых делала рисунки к статьям. Но Эйнар наведывался к мадам Жасмин-Карто отнюдь не потому, почему это делали остальные мужчины, чьи рябые носы вжимались в маленькие окошки, а языки липли к стеклу, точно морские ежи в аквариуме торговца рыбой. Он всего-навсего хотел наблюдать за тем, как девушки раздеваются и танцуют, изучать формы и размеры их грудей, смотреть, как бедра, волнующе-белые и трепетные, словно пенка на молоке, распахиваются и смыкаются вновь – он почти слышал звук, с которым колени стукались друг о друга за грязным, засаленным стеклом. Эйнар любил внутреннюю сторону их предплечий, где бежали зеленоватые ручейки вен, наполненных жарким стыдом и негодованием, и мягкую припухлость ниже пупка – эта часть женского тела ассоциировалась у него с подушечкой для обручальных колец на свадьбе. Он ходил к мадам Жасмин-Карто, чтобы исследовать женщин, учиться понимать, каким образом их конечности присоединяются к туловищу и из всего этого получается особь женского пола. Он смотрел, как девушка с торчащими черными волосами опускает подбородок, рассеянно обхватывая ладонями сливочно-кремовые груди. Как следующая танцовщица, гибкая блондинка, обходит темную полукруглую комнатку, уперев кулаки в костлявые бедра. Как девушка, выступавшая в прошлый вторник, – Эйнар видел ее впервые, – раздвинула веснушчатые ляжки и сверкнула гениталиями. Секунду спустя она уже агрессивно танцевала, по ее шее струился пот, однако розовый образ ее естества так и стоял перед глазами Эйнара, даже когда он зажмуривался, стараясь забыть, кто он такой и где находится; даже потом, когда он лежал в постели с женой и пытался уснуть, в то время как лампа на тумбочке Греты продолжала гореть, а толстый грифель ее карандаша шуршал по страницам блокнота с кожаным корешком, постоянно пополнявшегося – уже хватило бы на всю жизнь – портретами Лили.
* * *
Эйнар и Грета теперь жили в Маре – Копенгаген они покинули больше трех лет назад. Идея переезда принадлежала Грете. Однажды во Вдовий дом доставили письмо. Эйнару запомнилось, как Грета, быстро пробежав глазами по строчкам, открыла чугунную печку и бросила письмо в огонь. Он помнил, как печка озарилась желтым светом и пламя быстро пожрало бумажный листок. После этого Грета сообщила мужу: Ханс хочет, чтобы они перебрались в Париж.
– Он полагает, и я с ним согласна, что так будет лучше, – сказала она.
– Но зачем ты сожгла письмо? – удивился Эйнар.
– Чтобы его не прочла Лили. Не нужно ей знать, что Ханс снова хочет ее видеть.
Они сняли квартиру в таунхаусе из тесаного камня на рю Вьёй-дю-Тампль – Старой Храмовой улице. Квартира находилась на верхнем, четвертом этаже, окна в ней выходили на улицу, а кроме того, в крутой крыше имелось два мансардных окошка. Противоположные окна выходили во двор, где летом в наружных ящиках, прикрученных к карнизам, цвела герань и на веревке сушилось белье. Дом стоял недалеко от гостиницы «Роан», куда можно было попасть, свернув с тротуара на небольшую дорожку и пройдя через массивные черные ворота. Улица была неширокой, но зимой хорошо продувалась ветрами и вклинивалась в квартал Маре с его величественными отелями, перестроенными под правительственные учреждения или бакалейные склады, а то и просто заброшенными, и еврейскими лавочками, в которых по воскресеньям, когда все остальные магазины были закрыты, Эйнар с Гретой покупали сухофрукты и сэндвичи.
В квартире было две мастерских: одна – Эйнара, где на огромных мольбертах стояло несколько болотных пейзажей, другая – Гретина, где она писала портреты Лили, которые продавались, еще не успев просохнуть, а на стене было большое пятно, густое и влажное, – Грета пробовала на нем краски, добиваясь нужного тона: каштанового цвета волос Лили, который после купания в августовском море перешел в медовый, лиловато-алого оттенка пятен смущения, выступавших на ее шее, серебристой белизны внутренней стороны ее локтей. В обеих мастерских стояло по тахте, накрытой гладким тканым ковром – килимом. Порой Грета спала на своей тахте и ночью, не находя сил доплестись до задней части квартиры, где располагалась спальня с общей кроватью и царила темнота, казавшаяся Эйнару коконом. При выключенном свете он не мог разглядеть в спальне даже собственной руки. Это ему нравилось, и он лежал в кровати до рассвета, покуда не раздавался скрип роликов, по которым скользили бельевые веревки, и кто-то из соседей не принимался развешивать выстиранные вещи.
Летом с самого утра Лили садилась в омнибус и ехала в купальню у моста Сольферино[36] на набережной Тюильри. Перед
