возвращением Лили. Грета наливала ей чай и со словами «Иди-ка сюда» сажала ее на табурет или устраивала под пальмой в кадке, всучив в руки чашку. Лили мерзла в любую погоду и приходила домой, вся дрожа. Грета боялась, что причина заключается в недостатке веса, однако не могла запихнуть в Лили ни одного лишнего кусочка. Время от времени, раз в один-два месяца, носовые кровотечения повторялись; их первым признаком служила алая капля, медленно сползавшая к верхней губе Лили. Последующие дни Лили проводила в постели, как будто в этих нескольких каплях были сосредоточены все ее жизненные силы. Грета и во Франции пробовала водить Эйнара к врачам, но как только те принимались задавать вопросы («Есть еще что-то важное, что вы можете рассказать о муже?»), она понимала, что ответов у них будет не больше, чем у доктора Хекслера. Она не находила себе места от беспокойства, когда Лили весь день лежала в постели, постоянно спала и пачкала кровью простыни, которые Грета выбрасывала в мусоросжигатель за домом. Однако через три-четыре дня, иногда через неделю, кровотечения прекращались так же внезапно, как и начинались.
– Как тоскливо целую неделю лежать в кровати, – говорила Лили, сбрасывая на пол подушку-валик.
Если бы Грета взялась считать все созданные ею портреты Лили, то их набралось бы уже больше сотни: Лили плавает в бассейне; Лили – гостья на свадьбе; Лили выбирает на рынке морковь. И все же большинство картин были посвящены изображениям Лили на природе – в оливковой роще, на лугу, на фоне синей полосы пролива Каттегат. Огромные карие глаза неизменно полуприкрыты; выщипанные брови изгибаются плавными дугами; заложенные за ухо волосы открывают янтарную сережку.
Что касалось Эйнара, то живопись он забросил.
– Сейчас мне сложно представить болото, – кричал он из своей мастерской, в которой с большой аккуратностью хранил краски и холсты.
Он по привычке продолжал заказывать в Мюнхене бутылочки с красками, хотя лучшие в мире краски продавались совсем рядом – за рекой, в салоне Сеннелье[41], где жила вечно беременная кошка. Грета ненавидела кошку, чей раздутый живот свисал до пола, но при этом любила общаться с ее хозяином, продавцом по фамилии Дю Брюль, который часто повторял, тряся козлиной вандейковской бородкой, что мадам Вегенер – его самая важная клиентка.
– А ведь кто-то считает, что дамы не имеют таланта к живописи! – восклицал он, когда Грета уносила из салона целую коробку красок, завернутую в газетную бумагу, а кошка шипела так, словно собиралась котиться.
В центральной комнате квартиры на Старой Храмовой улице вполне хватало места для длинного стола и двух кресел с подставками для книг, расставленных перед газовым камином. Кроме того, там имелись оттоманка, обитая красным бархатом, большая и круглая, с круговой спинкой по центру, тоже обитой тканью, – как в обувных магазинах, – и дубовое кресло-качалка с коричневым кожаным сиденьем, выписанное из Пасадены. Грета теперь называла квартиру casita[42], и, хотя составные потолочные балки и межкомнатные portes-fenêtres[43] с медными шпингалетами делали это жилище не похожим на испанский домик, Грете почему-то вспоминалась касита у каньона Арройо-Секо, куда она и Тедди Кросс переехали из Бейкерсфилда. Солнечный свет, лившийся с заросшего мхом кирпичного патио, служил Тедди ежедневным источником вдохновения, будь то создание новой вазы или новой комбинации цветов для глазури. Когда они там жили, Тедди работал легко и споро. Авокадо на заднем дворе щедро родило, давая намного больше увесистых зеленых плодов, чем супруги могли съесть или раздать.
– Хочу быть как авокадо, – говорил Тедди. – Все время плодоносить.
Сейчас, усердно трудясь в парижском «домике», Грета сравнивала себя с тем самым деревом авокадо. Ее мягкая кисть с ореховой ручкой производила портреты Лили беспрерывно, один за другим.
Какое-то время она сожалела о том, что Эйнар расстался с творчеством. Стены квартиры от пола до потолка были завешаны его пейзажами – постоянным и иногда печальным напоминанием о переменах в их судьбе. По крайней мере, так казалось Грете. Эйнар ни разу не признался, что скучает по карьере художника. Порой Грета скучала за него, не понимая, как человек, творивший всю свою жизнь, вдруг может от этого отказаться. Она подозревала, что его прежняя потребность – стремление обращаться к чистому холсту со всеми своими замыслами и страхами – перетекла в Лили.
Через год после переезда Вегенеров во Францию Ханс начал продавать портреты Лили. Благодаря журнальным заказам о Грете заговорили в столице, ее имя зазвучало в кофейнях на бульваре Сен-Жермен, в салонах, где художники и писатели, развалившись на зебровых шкурах, пили крепкую настойку из желтых слив. Кроме того, Париж населяли многочисленные американцы, которые постоянно обсуждали соотечественников и, как это принято, не выпускали друг друга из поля зрения. Грета старалась держаться подальше от этих людей – кружка, что каждый вечер собирался в доме номер двадцать семь по улице Флёрюс[44]. Она с подозрением относилась к ним, а они – Грете это было известно – к ней. Вечера у камина, проведенные за сплетнями и обсуждением, кого считать или не считать модернистом, ее не интересовали. В этом и других кружках, где главенствовали острый ум и высокомерие, не было места ни Лили, ни Эйнару.
Тем не менее спрос на портреты Лили увеличивался, и вот, когда Грета уже начала опасаться, что не выдержит темпа, ей пришла в голову идея. Она писала Лили на фоне сельского пейзажа – люцернового поля в Дании. Позируя, Лили стояла в студии, уперев руки в бока. Портрет дался Грете без труда, хоть и пришлось представлять лучи бледного датского солнца, падающие на лицо Лили, а вот заниматься фоном, высокой травой за спиной модели, было скучно. Чтобы правильно выписать поле и котловины дальних озер, требовалось несколько дней: сперва должен был просохнуть горизонт, потом озера, потом первый слой травы, после – второй и третий.
– Не хочешь доделать за меня? – поинтересовалась Грета у Эйнара.
Шел май 1929 года.
