– Дима, – услышал Валентин обиженный голос Коляки. – Давай займись крепью. Что, не слышал? Тебя только что предупредили. Знаешь, как они штрафуют? Да еще в валюте!
– Пошел ты, – равнодушно ответил водитель «семерки», стянув, наконец, с рук перчатки. – Я на тормозах. У меня тормоза, как у трактора. Я могу стоять под пятьдесят градусов. Сам возился с тормозами.
– Совсем заболел?
– Пошел ты!
Коляка от возмущения потерял дар речи. Беспомощно покружился на месте, подергался, потом припугнул:
– Побьешь машину!
– Плевать! Возьму новую, – голос водителя как бы поровнял, но чувства в нем не прибавилось.
– Не жалко? – постучал по лбу Коляка.
– Пошел ты!
– И пойду! Я прямо к Николаю Петровичу пойду! – задергался Коляка. – Он тебя быстро приведет в чувство!
– Пошел ты!
Последнее было произнесено так равнодушно и таким странным мертвенным тоном, что Коляка, кажется, испугался всерьез.
Подергал носом, принюхиваясь:
– Когда успел? За старое взялся?
И исчез с палубы, будто сдуло его.
Валентин внимательно наблюдал за «семеркой».
В руке водителя оказался плоский пакетик.
О бутылке водитель забыл. Початая бутылка валялась на сиденье «семерки», Дима на бутылку больше ни разу не посмотрел.
Медленно, напряженно, как бы перебарывая самого себя, с какой-то нечеловеческой медлительностью Дима вскрыл плоский пакетик. Крылья его носа затрепетали. Осторожно ссыпав серебристый, невесомый на вид порошок на тыльную сторону ладони, водитель Дима так же осторожно поднес руку к носу и жадно вдохнул порошок.
Наклонив голову, Николай Петрович благостно прислушивался к милому женскому голоску, прорывающемуся сквозь шум воды в душевой. На Николае Петровиче был только халат, на столике – коньяк, виноград, минеральная вода, пирожные.
– «Без тебя, любимый мой… – доносилось сквозь шум воды, – …лететь с одним крылом…»
Чайка.
Однокрылая чайка.
Чайка до Киля и обратно. Ну, а в Санкт-Петербурге лети, моя чайка, куда захочешь. Здесь ты крылышками помахала славно. На недостающее крыло, усмехнулся он, считай, заработала.
Плеснул в рюмку коньяка – на один палец, не больше.
Чайка белокурая.
Сколько таких чаек вьется сейчас над просторами родины… Выпустили на волю птичек…
В иллюминатор, забрызганный снаружи дождем, негромко постучали.
Шутники, усмехнулся Николай Петрович. Идут навеселе из бара, видят свет в окне. Надо бы поплотней опустить шторку. Негоже показывать людям обнаженную чайку, когда она появится из душевой.
Он дотянулся левой рукой до шторки, чуть подобрал ее и увидел то, что и думал увидеть: толстое темное стекло, полное отражений, капли на стекле. В каплях таинственно преломлялся свет фонарей.
Николай Петрович задумчиво улыбнулся.
Ветер… Срывает с волн брызги… А может, и дождичек… Штормовое предупреждение вроде давали…
Все же странно.
С этим случайным стуком снова вернулась в сердце ноющая необъяснимая тревога.
Томящая, глубокая тревога.
И не в накладке с индусенком дело… Тут нет ничего серьезного… Индусенка, наверное, вообще можно было не трогать. Перестраховка, она ведь тоже не всегда к лучшему. От истории с индусенком и ждать нечего каких-то последствий. Госарбайтеров в Германии не любят. Господин Керим все уладит. Господин Керим умеет улаживать любые истории. Действия господина Керима выверены, как швейцарские часы. Господин Керим получает вполне достаточно, чтобы уметь улаживать такие истории.
«Мы, истинные германцы…»
Николай Петрович медленно успокаивался.
Все схвачено, все нормалёк, как говорит Коляка. Груз доставлен на борт, ни в одной таможне проблем не будет. Хисаича, конечно, жаль, вспомнил он, но это дело будничное, рабочее. Сегодня есть человек, завтра нет человека.
Он сделал еще глоток.
Это Коляка испортил мне настроение.
«Игорек заходил…»
Покойники не ходят.
Николай Петрович и допустить не мог, что Игорек действительно заходил перед его отъездом к Коляке. К тому времени, когда Коляка якобы увидел Игорька, этот хренов Игорек уже пару часов был покойником. По крайней мере, должен был быть. Ко времени отхода «Анны Карениной» Игорек уже пару часов был просто горсткой пепла. Больше того, к тому времени Виктор Сергеевич уже, наверное, ссыпал для смеху пепел Игорька в унитаз. Виктор Сергеевич и такое может. Виктор Сергеевич уверенный человек.
Он покачал головой.
Всех сменю!
Первого – Коляку.
Неладно с головой у Коляки. Путает время, видит покойников, валандается со своим шмотьем…
Не мог, не мог проклятый Коляка видеть Игорька в день отъезда!
В день отъезда Игорек, связанный по рукам и по ногам, валялся на стеллаже крематория, и пасть ему, чтобы не вопил, заклеили Игорьку липким пластырем. Не мог он ни встать, ни пискнуть. Так что, не смеши мышей, Коляка. Приснился тебе Игорек.
Всех сменю!
И Виктора Сергеевича…
Судно качнуло, в душевой испуганно вскрикнула Сонечка.
Как однокрылая чайка.
И тут же снова постучали в иллюминатор.
Николай Петрович приподнял шторку.
…Однажды служебная «Волга» на полном ходу вылетела с моста, перекинутого через реку Мцну.
«Волга» летела вниз долго. В полете она медленно переворачивалась. Потом так же медленно она вошла в темную воду, вскинув над собой медленный огромный фонтан брызг и пены. По шее Николая Петровича густо текла кровь и безумно хотелось рвануть дверцу, выбить ее, вырваться, наконец, из звенящего аквариума, оттолкнуть прильнувшего к его плечу потерявшего сознание водителя. Но, даже раздавленный ужасом, в темном салоне автомобиля, вдруг превратившемся в аквариум с грязной водой, резко отдающей запахом бензина и масла, оглушенный Николай Петрович сдерживал себя, отсчитывая бессознательно – двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять… Терпеливо вслушиваясь в звон врывающейся в салон воды, он помнил – открывать дверцу нельзя, сметет водой, потеряешь все силы… Пусть вода сама затопит весь салон, поднимется до глаз. Вот тогда давление уравновесится и можно будет смело толкать дверцу, если ее, конечно, не заклинило, и всплыть, спасая и себя, и водителя, если, конечно, разбившегося водителя можно еще спасти…
Холодная испарина пробила лоб Николая Петровича, но он не вздрогнул, не отдернул руку, не бросил край занавески, за которую держался.
Будто его жидким азотом облили, таков был мгновенный животный ужас. Но Николай Петрович не выдал себя ни одним движением.
Сквозь стекло иллюминатора на него смотрел Кудимов.
– Ты меня звал, зайчик? – выглянула из душевой Сонечка.
Значит, он все же вскрикнул.
– Да нет, тебе показалось, – сказал он намеренно негромко, надеясь, что его голос ничуть не дрогнул. – Ты купайся. Время у нас еще есть. Можешь не торопиться, детка.
В дверь постучали.
Николай Петрович вздрогнул.
Стук был условный, знакомый, и все-таки Николай Петрович вздрогнул.
– Ты, Гена?
– Я.
Николай Петрович облегченно вздохнул:
– Входи.
Всех сменю!
– Что у тебя?
– В баре Малинин поет. Я удобные места занял.
– Это ты молодец… – Николай Петрович неопределенно повел рукой: – А не душно там?
– В баре? – не понял Гена.
– Конечно. Где же еще?
Гена пожал сильными плечами:
– Терпимо. Там вентиляция.
– Ну, а чего ж… – вслух раздумывал Николай Петрович. – Какие наши проблемы?… Можно и в бар…
Но странная мысль мучила, не оставляла его:
– Машины хорошо закрепили?
– Коляка с Димой занимаются.
– Коляка ладно… А вот Дима… – Николай Петрович озабоченно нахмурил брови. – Ты, Гена, не заметил? Мне показалось, что Дима у нас сегодня какой-то не такой, а?
– Да ну, не заметил! Дурак не заметит. Я ведь предупреждал вас, Николай Петрович!
– Нюхает?
– Нюхает.
– Пьет?
– И это есть. Совсем дурак становится под этим делом.
– Зайчик, – снова выглянула из душевой Сонечка, в коротеньком халатике, ничего не скрывающем, порхнула к зеркалу: – Ты уходишь? Куда?
– Гляну на груз.
– Я скучаю, зайчик.
– Вернусь, поднимемся в «Тропикану».
– Я буду готова, зайчик.
– Спустимся на грузовую, – сказал Николай Петрович насторожившемуся Гене. – Что-то я не спокоен сегодня.
Коляку на грузовой они не нашли, но Дима сидел в «семерке».
Вид у Димы был отсутствующий.
Неизвестно, что он видел перед собой, но что-то такое видел – его зрачки то сужались, то расширялись, брови подрагивали, прыгала на щеке какая-то мышца. «Семерку», кстати, он так и не закрепил.
– Хорош, гусь! – покачал головой Николай Петрович. – Качнет судно сильней, так и поползет на «Икарус».
Гена хмуро кивнул.
Теперь-то уж точно сменю всех, окончательно решил Николай Петрович. Сплюснутое об стекло широкое лицо Валентина Кудимова, бывшего чемпиона, ныне покойника, все еще стояло перед ним.
