Навстречу ветру, дувшему в лицо, из глаз потекли слезы, когда, выйдя на улицу, остановился Василий у бывшего своего дома. Потом, что-то припомнив, зашел он обратно, поднялся по лестнице и в кухне, которая все еще хранила живое тепло, отыскал перепрятанные женою две «смирилки», лежавшие в ведре для мойки пола под настоящей половой тряпкой. С любовью сложив их в вещмешок, он покинул этот дом. На этот раз навсегда.
Уже идя по проспекту Свободы, он услышал впереди цокот копыт. Но не остановился Харитонов. Горько и тошно было на душе и, будучи готовым к самому худшему, он только прибавил шагу. Дойдя до развилки, освещенной двуглавым фонарем, он свернул в улочку, ведущую к школе, и тут увидел двух всадников в белой форме на белых лошадях. Увидел и пошел им навстречу так же, как и они не спеша плыли навстречу ему.
Всадники, о чем-то говорившие между собой, замолкли, увидев Харитонова. Теперь они внимательно всматривались в ночного путника, так бесстрашно шедшего им навстречу. Но он не останавливался; не останавливались и они.
И хоть видел он их плохо из-за слез, застилавших глаза, но почувствовал в какой-то момент, что движение ветра вдруг стало слабее и по обе стороны от него промелькнули белые крупы лошадей. Не поверив, оглянулся и в самом деле увидел, что всадники остановились и удивленно смотрят ему вслед.
Перед входом в школу все так же, задрав горн к небу, стоял припорошенный снегом пионер. Харитонов поднялся на второй этаж, где жил учитель.
Из-за двери в коридор пробивалась острая, как нож, полоска света.
Харитонов постучал; дверь открылась. Хозяин посторонился, пропуская гостя в комнату.
– Я думал, ты спишь.
– И поэтому пришел? – спросил учитель дружелюбно.
– Я ухожу, – с грустью произнес Василий. – Жену арестовали, а с меня подписку взяли, точно такую, как с жены перед арестом.
Семен помрачнел.
– И куда же ты? Зима ведь?
Харитонов пожал плечами.
– Как-нибудь выйду, – сказал он с сомнением в голосе, словно и сам не очень-то верил в им же сказанное.
Возникла тишина, и тем больше была она напряженной, чем серьезнее смотрели друг другу в глаза Семен и Харитонов.
– А не замерзнешь? – нарушил тишину учитель.
– Нет. У меня еще две «смирилки» есть в мешке. В них не замерзнешь.
– Да… – мрачно выдохнул учитель. – В них не замерзнешь.
– Да и сколько я уже прошел. Что я, еще немного не пройду?! – подбадривая самого себя, сказал Василий.
– Хорошо тебе, – сказал учитель. – Если выйдешь, то уж точно спасешься! Здесь ведь жизни нет.
– Ну так если не боишься… Пошли со мной! – предложил странник. – Авось выйдем!
Учитель выглядел растерянным. Лицо отливало синеватой бледностью.
– А что, – как-то натужно выговорил он. – И пойду! Не всю же жизнь глобусы красить и детям сказки про географию рассказывать…
Он начал судорожно одеваться, достал из шкафа брезентовую сумку, набросал в нее всяких мелочей и даже опасную бритву.
– Ты карту возьми! – сказал ему Харитонов.
Семен снял со шкафа перевязанный тесемкой рулон и, примяв его, тоже сунул в сумку.
– Ну все, – окинув прощальным взглядом свою комнату, сказал учитель. – Прощай, город без имени… прощай, школа без номера и дети без отчества.
Вышли на улицу. Ветер ослаб и дул теперь в спину, словно помогая и поддерживая в ночных путниках решимость. Прошли мимо серых домов и мимо здания под номером 254, куда обещал он прийти на первую смену и где собрал первые в своей жизни часы, пусть не ручные, но все-таки отмеряющие время. Шли дальше, между тянущихся с обеих сторон пустырей, и была это уже не улица, а смерзшаяся полоска укатанной и утоптанной земли с названием гордым и великим, внушающим людям веру и надежду и иногда поднимающим этой надеждой умирающих. Ибо название было – Дорога, а Дорога в умах людей и есть вечный путь к спасению.
20
Когда дирижабль вынырнул из высокого тумана, Обитатель бросился к окну-иллюминатору и глянул вниз.
Там длилась зима, начавшаяся, видимо, не так давно. В отблесках ровно постеленного на землю снега была какая-то непередаваемая свежесть. Земля, покрытая белыми и зелеными полосами, казалась теперь более живой и гостеприимной. Вечнозеленые сосны и ели покрывали ее не сплошным ковром, а чередовались с широкими белыми межлесьями.
По белому листу заснеженного межлесья медленно двигались два человека, казавшиеся с высоты дирижабля крошечными сказочными гномами.
У Обитателя запершило в горле. Разволновавшись, он чуть было не открыл окно-иллюминатор, чтобы сказать тем, внизу, что-нибудь ободряющее и важное. Но вспомнил о холоде и о том, что вряд ли они услышат его слова.
Тогда захотел он бросить им что-нибудь полезное и окинул взглядом гондолу. Но бросать было нечего. Несколько оставшихся пачек сигарет «Друг» ветер обязательно снесет куда-нибудь в сторону. Табуретка им не нужна, а громкоговоритель – это единственная ценность Обитателя и, пожалуй, единственное, с чем бы он не хотел расставаться. И тогда он просто задумался об этих двоих, идущих по холоду и снегу. И пожалел их, и удивился их мужеству.
И подумал о том, что даже, казалось бы, в мертвых пространствах идет жизнь, если, конечно, эти пространства русские.
Тем временем двое, идущие по снегу, добрались до следующей лесополосы, и она поглотила их.
Обитатель, прильнув к холодному стеклу, все смотрел вниз, ожидая увидеть их выходящими на следующее межлесье, но ветер увлекал дирижабль куда-то дальше и остались эти люди где-то позади, предоставленные сами себе.
Обитатель присел на табурет и, снова ощутив свое одиночество, стал мечтать о маленьком мальчике, из которого он сумел бы вырастить себе достойную смену. Он даже представил себе этого мальчика – белобрысого, можно даже с веснушками и с озорно бегающими глазами. И защемило сердце оттого, что внезапно вспомнил он и жену свою, и детей, оставшихся в далеком прошлом, на Внуковском аэродроме. Интересно, где они теперь? Что делают? Скучают ли без него? И заботятся ли о них его соратники, коллеги по Политбюро?
Некому было ответить на все эти вопросы и, понадеявшись на лучшее, Обитатель отвлекся от них. Теперь его занимали мысли о подрастающей смене, о будущем ученике. В том, что он появится, даже сомнений не возникало. Ведь и он, и его соратники уже далеко не молоды, так что пора думать – кому передать весь опыт, все знания, приобретенные за долгие годы работы на земле и за время нахождения в полете.
21
Плеск воды больше не доносился из-под колес машины.
И шоферу, и Горычу было зябко. Громче обычного поскрипывали деревянные борта. Невидимая дорога потеряла свою гладкость, и машину теперь бросало из стороны в сторону.
Тусклый свет кабинного «светлячка» едва рассеивал тьму.
– Я все думаю о той рыбе, – признался, нарушив молчание, Горыч. – А может, она родилась уже в темноте, ведь рыбы живут недолго.
– Ну а если в темноте – так что?
– Как что?! Значит, для выживания солнце совсем необязательно. Получается, что и в темноте можно жить, – сказал Горыч.
– Ясно, что можно, – кивнул, не поворачивая головы, шофер. – Мы-то уже сколько живем! Трудно и сосчитать. А тех с ребенком и со свечой помнишь?
Горыч молчал. Все события, происшедшие в темноте, он помнил слишком хорошо – не так много их и было. Но о чем он ни начинал думать, все равно рано или поздно возвращался к той рыбе, едва плывущей по мелкой воде в темень. И хотелось пожелать ей счастливого плавания, хотелось пожелать ей добраться до глубокой воды и до тех мест, где в волнах отражаются солнечные лучи, где тепло, где ночью на звездное небо забирается луна, желтая, как вологодское масло.
Чуть позже пришло ему на ум, что всего этого он желает не рыбе, а себе.
Шофер поежился и только сейчас ощутил в ладонях холод. Он отпустил руль и зажал ладони между ног, пытаясь согреть их.
Машину затрясло сильнее.
Горыч схватился левой рукой за руль. Попробовал его удержать, но это было нелегко. Тогда он остановил машину, подняв рычаг ручного тормоза.
Спрыгнул на землю и тотчас почувствовал, как вокруг него закружилось что-то невидимое и холодное.
– Господи! – вырвалось у него, когда он понял, что это снежинки опускаются на кожу лица, на ладони и покалывают его давно забытым холодком.
– Снег! – закричал он. – Снег идет! Слышишь!
Шофер включил фары, и в их свете возникла снежная круговерть, от которой завороженный Горыч не мог оторвать взгляда.
Шофер вышел, подошел к свету фар и, опустив в него руки, стал трогать кружащийся снег. Присел на корточки, сгреб с земли ладонью немного белого ковра и, смяв его в снежок, бросил в подошедшего Горыча.
Горыч улыбнулся.
Шофер был мрачен.
– Зима, – произнес он. – Кажется, все постепенно возвращается. Была осень и шел дождь, теперь зима – и снег летит.
