Пробуждение затянулось. Когда Харитонов наконец встал, Евдокии уже не было дома. На столе стояла завернутая в ватник, чтобы не остыть, кастрюля с вареной картошкой. Увы, к тому времени она уже остыла.
За окном летели пушистые хлопья снега. Некоторые пушинки цеплялись к окну, тут же таяли и сбегали вниз прозрачными капельками.
За окном была зима, и Харитонов, случайно заметив ее, не мог оторвать от снега свой взгляд.
А в комнате было так же тепло и уютно. Хотелось есть. Василий пожевал холодной картошки и поставил чайник на черный закопченный примус.
С чашкой чая вернулся в комнату и почувствовал себя хозяином этой квартиры, и наполнилось сердце гордостью непонятного свойства. Присел он на неубраную кровать, поставил чашку на подоконник и с чувством собственного превосходства посмотрел на летающий по улице снег. Смотрел, словно не завидовал ему, вынужденному скитаться по желанию ветра, словно сравнивал его короткий путь к земле со своим, долгим, и сравнением этим оставался доволен.
Время шло, но оставалось оно для Харитонова незаметным и молчаливым. И поискал он его присутствие в этой квартире, но ни тиканья не услышал, ни ходиков на стене не увидел.
Вскоре вернулась с работы Евдокия. Сняла с головы платок и, стоя в дверях, струсила с него снег. Румяные щеки ее блестели, она радостно улыбалась Харитонову. Сняв валенки, подошла к нему, обняла и поцеловала горячо, словно встретились они после долгой разлуки.
– Здравствуй, муж! – прошептала она.
Харитонов прижал ее к себе.
«А почему не муж?! – подумал он, ощущая горячее дыхание Евдокии. – Чем не муж?! Дом есть, еда есть. Надо только будет работу найти и жить здесь. Чем здесь не жизнь? Получше той, что встречалась ему в дороге. И она, Дуся, – хорошая, ласковая. Первая женщина, позаботившаяся о нем после его матери…»
Из своей сумки Евдокия вытаскивала в этот день три «смирилки» и укладывала их в деревянный ящик под кроватью.
– На что так много? – спросил Харитонов.
– На будущее, – по-хозяйски отвечала она. – Как эти сносим, тогда новые будут.
На обед был суп из картошки с луком.
А за окном все время безостановочно летел снег и не было видно из-за него домов, что напротив.
– Через неделю на праздник пойдем, – сказала женщина. – Правда, придется за это ночную отработать.
– Какой праздник? – поинтересовался Василий.
– Годовщина революции, – мягко произнесла Евдокия. – Демонстрация будет и праздничный стол.
– Ишь, – улыбнулся ее муж. – А я помню последнюю демонстрацию у нас в Каргополе. Я ведь тебе ничего еще о себе не говорил.
– Да и не надо! – остановила его Евдокия. – Че мне, о прошлом тебя, што ли, спрашивать, если я сейчас хочу хорошей жизни?
– Ну, коли так… – успокоился Харитонов.
– Васенька… – сладко прошептала она, – а ты рад, что нашел меня?
– Ну да, – уверил ее Харитонов. – Я вот еще думаю, надо мне работу найти, чтоб деньги в дом приносить.
– Ой, не спеши! – погрустнела враз женщина. – Документы у тебя есть?
– Да, матросская книжка.
– А после войны что делал?
– Как что?! – недоуменно посмотрел на нее Харитонов. – Сюда шел, шнур тянул…
– Так ведь столько лет уже прошло! – воскликнула Евдокия. – С военными документами сейчас тебя на работу не возьмут. Опасно это!
– Чего опасно? – переспросил Василий.
– Могут подумать, что шпион ты… если без документов.
– Да… – Харитонов тяжело вздохнул, даже не зная, как об этом и думать.
– Ну ничего, ты пока так потихоньку здесь живи, а я что-нибудь придумаю, – пообещала женщина. – Может, за родственника я тебя выдам.
А за окном все так же летел снег, только теперь он был уже потемневший, как было потемневшим все вокруг из-за скоротечно наступавшего вечера. В домах напротив зажглись лампочки, и едва заметными звездочками виднелись они сквозь эту темно-снежную пелену.
Прошла неделя, на протяжении которой снег то шел, то не шел. С улиц его убирал только ветер, отчего ходить было нелегко, однако узкие тропинки, протоптанные в снегу сотнями сапог и валенок, проходили почти через все улочки и переулки и сходились в одну точку перед проходной трикотажной фабрики смирительных рубашек.
Вечером вернувшись с фабрики домой, Евдокия сразу принялась готовиться к завтрашней демонстрации.
– И как же ты без шинели-то остался! – охала она, суетясь вокруг мужа.
Принесла от соседей старое мужское пальто на ватиновой подкладке с собачьим воротником, отчасти облезлым.
Василий примерил его на себя.
– По крайней мере не замерзнешь!
Харитонову не очень понравилась тяжесть пальто, но, сознавая правоту жены, он промолчал.
– Ну вот! – обрадованно заключила она. – Пальто, шарф, рубашка; еще тебе красный бантик из лоскутка сделаю, а у меня, вроде, все тоже есть.
Выдвинув из-под кровати свой деревянный ящик, она сняла с его верха несколько аккуратно уложенных «смирилок», а снизу достала платья и другие тряпки. Вытащила и бледно-зеленое пальто, сшитое, казалось, из той же ткани, что и покрывало. Почистила его, поохала, увидев следы моли, зашила маленькие дырочки и повесила в кухне проветриваться.
Перед тем как ложиться спать, они оделись по-праздничному и строго осмотрели друг друга, чтобы все было в порядке и никакого изъяну не было. Оставшись более или менее довольными, сняли и аккуратно повесили на деревянные плечики завтрашний торжественный наряд, после чего, уставшие от приятных хлопот, а потому и счастливые, улеглись спать.
Фабричный гудок, басистый и протяжный, разбудил Евдокию, а уже она растолкала не слышавшего гудок мужа.
– Вставай, милый! – тормошила она его за плечи. – Пора!
Увидев, что Василий уже открывает глаза, Евдокия успокоилась и, накинув халат, побежала на кухню готовить завтрак.
Через час они уже выходили на заснеженную улицу.
Снова увидел Харитонов идущее в одну сторону многолюдье и только теперь заметил, что были это в основном женщины, шедшие сами по себе, целеустремленно и одиноко. Только в этот раз они будто не так спешили.
Евдокия взяла его под руку и гордо оглядывалась по сторонам, ожидая встретить завистливые взгляды. И она их встречала, так как были они единственной парой, двигавшейся по этой улице.
Снег приятно поскрипывал под ногами, воздух был чист и колюч. На рыжих бороде и усах Харитонова тотчас осел иней.
Дошли до знакомого Харитонову столба перед распутьем, где все еще висело воззвание к пионерам и октябрятам. Свернули налево.
До ушей Харитонова вдруг долетело знакомое цоканье, и он дернулся, прижав локтем руку жены.
– Сегодня не бойся! – успокаивающе прошептала она ему.
Дойдя до очередного распутья, они приостановились из-за заполонивших пространство женщин.
Спереди донесся мужской голос, усиленный и искаженный рупором: «По четыре, по четыре стройтесь и проходите. За ограждением ждите!..»
Вскоре они оказались перед ограждением – окрашенным переставным заборчиком, за которым на белой лошади в белой шинели сидел невысокий мужчина с громкоговорителем в руках.
– Подстраивайтесь к колонне! – командовал он. – Женщина в ватных штанах, вы же видите, что впереди вас только трое! Станьте четвертой! Следующие четверо, быстрее, быстрее!
Евдокия и Харитонов нырнули в образовавшийся людской ручеек, и их вынесло к колонне, где чьи-то сильные руки установили их в разных шеренгах. Харитонов оказался впереди и сбоку.
– Давай поменяемся местами! – зашептал он.
– Подожди! – ответила Евдокия. – Чуть позже, когда за нами побольше людей будет.
Минут через десять Василий и Евдокия стояли рядом, упросив одну женщину стать назад.
– Четырнадцатая колонна, приготовиться! – прозвучал уже другой мужской голос, более властный и строгий. – И-и-и… левой!
Колонна замаршировала, а вместе с ней послушно замаршировали Харитонов и Евдокия. Пока это была ходьба на месте, но буквально через минуту колонна, пока что по-черепашьи, двинулась вперед, с каждым коротким шагом набирая скорость и решительность.
– Ур-р-ра! – раздался тот же строгий голос.
И тут же вся колонна взорвалась звонкими женскими голосами, и были слышны в этих криках и стон, и плач, и неудержимая радость.
Харитонов крутил головой на ходу, пытаясь рассмотреть, мимо чего они идут.
– Держите голову ровно! – прошипела незнакомая женщина, шагавшая справа. – Вам скажут, когда и куда ее повернуть.
Он повиновался.
Колонна вышла на широкую улицу, где дома были уже трехэтажными, но такими же мрачными, как и на проспекте Свободы.
– Ур-р-ра! – снова крикнул мужской голос.
И снова над колонной взорвался фейерверк женских голосов.
Харитонов не кричал. Было как-то неудобно своим низким голосом приглушать праздничный крик.
