«Иди! Иди сюда!» — говорил нежный призывный свист.
Словно какая-то невидимая сила тянула его, и Джехол пошел в сторону этой женщины. Сперва он сделал один шаг, затем еще один… губы джат были закрыты и издавали лишь равномерный, глухой звук, который напоминал тихий шум текущей реки или ручья.
Джехол остановился перед ней, склонил свою шею и дотронулся ноздрями до ее щеки.
Его грива упала ей на лицо. Обезьянка ревниво подбежала тоже и положила свою голову на другое плечо старухи. Та открыла свой мешок, вытащила оттуда два куска сахару, и протянула обоим животным на ладони.
— Вот так, — сказала старая женщина, — теперь вы друзья. Можно сказать, что вы разделили хлеб и соль.
— Ты же ведьма! — закричал Мокки, — Как все джаты! Мне всегда об этом говорили… Ведьма!
Старуха сделала шаг вперед, и на ее спокойном лице появилось недовольство:
— Ведьма, ведьма! Так каждый дурак, каждый трусливый ребенок, называет силу и мудрость, которую не в состоянии понять.
— Где ты научилась этому искусству? — спокойно спросил Урос.
Джат положила руку на гриву Джехола, который ласкался к ней, и ответила со спокойной гордостью:
— Я Радда, дочь Челдаша. И в России, от Сибири до Украины, не было никого, кто разбирался бы в лошадях, так как он — Челдаш торговец лошадьми, цыган.
— Цыган? Что это за племя? — спросил Урос вновь.
— Это одно из названий джатов. — сказала Радда, — Где-то нас зовут цыганами, а где-то житанами. Но с древности, в любой стране мира, мы говорим на одном языке, который происходит от индийского.
Мокки приготовил чай и рис.
— Так ты из России? — спросил Урос.
— Мой отец и мой муж были оттуда, — ответила она, — Про себя я не могу теперь так сказать. С тех пор, как они умерли во время той большой революции, я ничто иное, как одна из бродячих джатов.
— Ты путешествуешь в одиночестве?
— Нет, — ответила Радда, — Моя обезьянка сопровождает меня.
— И как давно ты одна?
— Кто знает… Я не считаю года.
Она опустилась на землю возле трех камней, на которых стоял котелок с едой. Она ела медленно и молчала. Время от времени доставала она из своего мешка, что-то непонятное и давала обезьяне. Никто не произнес ни слова, пока старая джат и ее спутник не закончили свою трапезу. Взглянув на обезьянку, джат спросила:
— Ты хорошо поел, Сашка?
Обезьянка кивнула головой и почесала себе живот. Затем приложила лапу к груди и поклонилась Уросу и Мокки.
— Смотри, она благодарит нас, точно! — воскликнул саис и его глаза засияли детской радостью.
Он не думал больше ни о чем, только об этом развлечении. Никогда в жизни он ничего подобного не видел. Обезьянка поклонилась снова, еще ниже. И в темноте холодной ночи раздался счастливый смех Мокки, который уже было поверил, что разучился смеяться навсегда. Когда он захлопал в ладоши обезьянка напыжилась от гордости. А ведь она могла показать намного больше!
Ее живые глазки забегали. Она смотрела то на палку, которая лежала на земле, то на старую джат. Радда согласно кивнула головой. Обезьянка подняла палку с земли, положила ее себе на левое плечо, выпрямилась, и чеканя шаг прошла шесть шагов вперед, развернулась, потом шесть шагов назад и остановилась перед Мокки, стоя по стойке смирно.
— Это же солдат! Я угадал? Это солдат! — закричал Мокки и захлопал в ладоши, — Пожалуйста, еще раз!
Обезьянка изобразила наездника, а потом и пьяницу, — восхищение Мокки не знало границ.
— Хватит! — внезапно крикнул Урос.
Ему не нравилась это глупое представление, а больше всего его раздражала восторженность Мокки. Повернувшись к старой женщине, он сказал:
— Ты зарабатываешь себе на жизнь только с помощью своей обезьяны? Разве ты не можешь делать того, что могут все другие джаты?
— Ты спрашиваешь, могу ли я, например, предсказывать будущее? — ответила та.
— Например…
— Я не предсказываю будущее по линиям руки, или по чайным листьям, — сказала Радда, — Я смотрю в сердце человека и вижу там то, что скрыто от него самого.
— Делай, как ты считаешь нужным, — ответил ей Урос.
И хотя он был уверен, что ни голос, ни лицо не выдавали его суеверного страха, который преследовал его с самого начала этого важнейшего приключения его жизни, но ему показалось взгляд Радды прошел сквозь него насквозь, когда она, подняв глаза над огнем, посмотрела в его сторону.
Джат закрыла глаза и тихо проговорила:
— Гордость, которую чувствуешь в себе и других — не заменит дружбы. А жестокость и жизненная стойкость — не одно и то же.
— Это все? — спросил Урос.
Его голос звучал спокойно, но руки дрожали и он почувствовал облегчение, когда вновь посмотрев на него, старая женщина сказала:
— Думаю, что для тебя больше никаких предсказаний нет.
— А для меня? — спросил Мокки, — Что ты можешь предсказать мне, о бабушка такой великолепной обезьянки?
Не посмотрев на него и не пошевелившись, джат ответила:
— Простодушие не гарантия невиновности.
Урос пожал плечами:
— Зачем ты разговариваешь с ним? С таким же успехом можешь говорить с моим конем!
— Да… Твой конь… — тихо сказала старая джат, — Знаешь ли ты, что в своей гриве он несет нити ваших судеб?
Урос ничего не ответил, он чувствовал себя уставшим, словно каменным.
Но неожиданно Радда начала петь и от ее песни шла такая сила, что Урос наклонился вперед, к этой поющей женщине, стараясь не пропустить ни одного звука.
Словно по-волшебству, мелодия пронзила ночь и понеслась к небесам и его созвездиям. Дух одиночества, темнота и огонь оказались связанными этой песней. Никогда еще Урос не слышал ничего подобного. Он не чувствовал больше боли от сломанной ноги. Он оказался далеко-далеко отсюда, на крыльях этой песни он летел к небу, облакам и звездам.
Песня оборвалась так же внезапно, как и началась, и Урос ощутил себя посреди невыносимой пустоты. Он захотел повторить несколько строк, но понял, что Радда пела на совершенно неизвестном ему языке.
— Ты пела на русском? — спросил он ее.
— Нет, это был язык нашего народа, — ответила она, не поднимая взгляда от потухающих углей.
— Ты можешь перевести мне слова этой песни?
Женщина медленно повернулась к нему:
— Эта песня похожа на тебя. Песнь всадника, — и задумчиво добавила — Подожди, мне нужно немного времени.
Несколько минут было слышно только шум реки. Обезьянка стала почесываться, ее цепочка зазвенела, и тогда старая джат сказала:
— В переводе звучит, конечно, не так красиво, как на нашем языке.
