— В переводе звучит, конечно, не так красиво, как на нашем языке.
— Ничего страшного, — ответил Урос, — Пусть даже так!
Почти не раскрывая губ, цыганка начала тихо, почти беззвучно напевать.
Но постепенно ее голос становился все сильней, все звонче, словно в нем появилась сила дикого горного потока и ветра.
Хей, хей! Горяча и смела моя кровьИ степь вокруг бесконечна.А если захочет мой верный конь, то помчится быстрее ветраЯ поводья сжимаю в руках.
Хей, хей! Скачи и лети, мой любимый друг,Мчись в галопе все дальше и дальше,Ночь в степи так темна,Но утренний свет уже ожидает нас.
Хей, хей! Мы утро разбудим вместе с тобой,Лети прямо в небо, мой добрый конь.Но будь осторожен ты и в полетеСвоей гривой принцессу луну не задень.
Старая джат все еще смотрела на игру пламени. Никто из мужчин не шевелился.
— Мать, о мать, откуда ты берешь свою силу? — внезапно воскликнул Мокки.
— Заткнись! — грубо оборвал его Урос.
Пытаясь вернуть волшебство этой песни, он повторил:
— Своей гривой, принцессу луну не задень… принцессу луну…
Но волшебство было разбито. Он повернулся к Радде и сказал:
— Если бы пророк был чавандозом, то это была бы его песня. Благодарю тебя, что ты спела ее мне.
— Я сделала это не для тебя, — возразила Радда, — а для твоего коня. Мой отец восхищался Джехолом.
При последних словах, ее голос зазвучал нежнее и мягче чем раньше. Еще ниже склонилась она над огнем.
— Знаешь ли ты другие песни? — спросил Урос.
Джат молчала. О да, сотни песен знала она. Все те, которые она выучила еще девочкой, сопровождая отца от ярмарки к ярмарке, от рынка к рынку, через Дон и Днепр, через Волгу и Урал. Все те, что пели на устраиваемых им праздниках, когда ему удавалось обхитрить другого торговца лошадьми. Все те, что пелись в дороге, и возле такого же костра, что и сейчас.
Позднее, ее муж, известный гитарист, исполнял вместе с ней старые баллады и древние песни… И никто не мог их петь так, как пела она. Девочки и женщины ее племени должны были лишь подпевать в хоре и хлопать в ладоши, а танцовщицы и танцоры двигались под мелодию ее голоса — так было раньше. Но что осталось от всего этого теперь?
Тени прошлого нельзя беспокоить, иначе они разрушат ту последнюю силу, что еще остается у человека — силу выжить.
Но как все это объяснить этим двум мужчинам? В огонь все воспоминания! Пусть они превратятся в пепел… Ее прошлое лежало теперь у нее под ногами, в этом небольшом дорожном мешке.
Старая джат подняла его и перекинула через плечо.
— Больше я ни одной не знаю, — сказала она.
Одним движением, без помощи рук, встала она с земли.
«Словно совсем юная девушка», — подумал Урос и понял, как же сильно устал он сам.
— Благодарю тебя за твое гостеприимство! — сказала ему Радда.
— И я тебя, за твой бесценный подарок! — ответил Урос.
Мокки смотрел на них, ничего не понимая. Его рука, лежащая на голове обезьянки, начала дрожать. Животное мягко сбросила ее и побежала к своей хозяйке.
— Мать, о мать! Почему ты хочешь уйти в темноту ночи, вместо того, чтобы остаться здесь, возле гостеприимного огня? — воскликнул Мокки.
Джат застегнула свой пуштин и сказала:
— Мне нравится идти навстречу рассвету… Как и всаднику в той песне.
Она взяла обезьянку за цепочку и добавила:
— Да пребудет с вами мир!
— Да пребудет мир с тобой! — ответили мужчины.
Они провожали ее взглядами, когда она, сопровождаемая своим получеловеческим спутником, твердым шагом удалялась за пределы освещенного круга. Когда она полностью вошла в ледяную тьму, Урос подумал: «Горда, смела и свободна, как редко какой человек… И все же лишь женщина… старая женщина».
И он прошептал:
— Иди, Радда, иди дальше… И мир пусть пребудет с тобой на любом пути, который ты для себя изберешь.
Темнота поглотила ее фигуру. Джехол тихо заржал.
— Мать! О, мать! — закричал Мокки.
Звук ее шагов затих, и мужчины поняли, что она на секунду остановилась.
— Мать, я прошу тебя, — выкрикнул Мокки, — скажи нам, что это неправда, будто люди вашего племени крадут лошадей!
И ясный голос ответил ему из темноты:
— Прекрасная лошадь, как и прекрасная женщина, принадлежит лишь тому, кто любит ее больше всего.
Урос оперся спиной о скалу, а потом соскользнул на землю. Его опять мучила боль. Тихим, дружелюбным тоном он спросил:
— Ты слышал, что она сказала Мокки?
Лежа плашмя на земле, в своем лихорадочном бреду, он услышал слова — а может быть, это доносился до него голос джат, что шептал из темноты?
«Но будь осторожен ты и в полетеСвоей гривой принцессу луну не задень.»
Возле костра, куда он подбросил еще веток, заснул Мокки, свернувшись клубком. Урос слушал его ровное дыхание. Когда он понял, что саис крепко и глубоко заснул, то тихо развязал узлы на веревке, которой был привязан Джехол за выступ скалы, и потянул ее на себя.
Когда конь подошел к нему близко, он ударил его плеткой по ноздрям и выпустил веревку из рук. Джехол в бешенстве встал на дыбы, сделал резкий скачок и умчался во тьму, в сторону реки.
— Что такое? — пробормотал Мокки, который проснулся сразу и Урос не успел его даже окликнуть.
— Лошадь убежала, — сказал Урос.
— Куда?
— Туда.
— Я приведу ее назад, не волнуйся, — сказал Мокки.
Он уже побежал, когда Урос окликнул его дрожащим голосом:
— Именем пророка, Мокки, вернись назад!
Саис повиновался и Урос сказал ему:
— Поклянись Кораном, что ты не ускачешь отсюда верхом на Джехоле, и не оставишь меня умирать здесь.
Ответом Мокки, был лишь жалобный стон.
— Поклянись мне! — приказал Урос, — Кораном!
— Да, да, клянусь Кораном! — выкрикнул Мокки, только чтобы не слышать больше этот голос…
Джехол не убежал далеко, по первому же зову, он вернулся назад.
— Он испугался обезьяны и верно, так сильно дергал веревку, что все узлы развязались, — говорил Урос пока Мокки привязывал коня вновь.
— Наверняка… точно… — бормотал Мокки.
Он почти не понимал, что он говорит. Он думал лишь о том, с какой нежностью прижался к нему Джехол, когда он позвал его из темноты. А еще, ему казалось, что голос джат шептал ему в ухо: «Прекрасная лошадь, как и прекрасная женщина, принадлежит лишь тому, кто любит ее больше всего…»
И Мокки лег в темноте, далеко от Уроса и от костра, на холодную землю, повторяя вновь и вновь с отчаяньем и страхом:
