То ли выражался он неясно, то ли вопрос его показался неожиданным, но у Майи медленно пополз по крутым скулам румянец, а Кира сломала карандаш и строго сказала:
— Что такое?
— Видите ли,— поспешил объяснить Клим,— у нас в пьесе выведено несколько женских персонажей — школьников, конечно,— и одному из этих персонажей другой персонаж — разумеется, мужской,— объясняется в любви. И вот нам требуется узнать, как это происходит на самом деле, тут нам не хватает кое-каких мазков, и мы пришли...
— Вы пришли, чтобы говорить нам пошлости? — Кира отшвырнула карандаш, он скатился со стола на пол.
— Почему же пошлости?..— искренне огорчился Клим.— Еще Вольтер сказал: пьеса без любви — это жаркое без горчицы...
Он был готов... Он был готов на все, только бы Кира не смотрела на него такими уничтожающими глазами! Но его выручил Игорь.
— Ладно,— проговорил он, сдержанно улыбаясь,— пока отложим этот вопрос и давайте читать пьесу.
Читал Мишка — в качестве признанного артиста. Он тоже очень волновался и через пару страниц охрип. Майя принесла ему воды. Мишка выдул целую кружку. Клим насупился. Это его-то заподозрили в пошлости?.. Вот тебе и психология, чтоб ее черт...
Он знал пьесу наизусть и от нечего делать принялся рассматривать комнату. Она была чистенькая, светленькая и — под стать Майе — очень живая, наверное, из-за цветов, которые стояли на комоде, застланном белой скатеркой, и на окошках — яркие пунцовые соцветия рдели на фоне загравированного морозом стекла,— и над столиком с учебниками и бюстиком Чернышевского висела в рамке засушенная зеленая веточка, и даже к стене, над кроватью, была прибита полка, на которой кустилась веселая, кудрявая травка, широко, и густо раскинув тоненькие стебельки, похожая на весенний холмик. А над ним, над этим холмиком, находился портрет мужчины в солдатской гимнастерке с приятным, открытым лицом татарского склада; наверное, Майин отец, хотя выглядел он молодо, но сам портрет — старый, на гимнастерке нет погон. Меж цветов на комоде тоже стояли фотографии, на многих была Майя.
Он понемногу успокоился, наблюдая, как внимательно слушает она Мишку и как смеется, приговаривая:
— Ах, нет, не могу!
Щеки у нее разгорелись, карие глаза блестели.
Клим принципиально не замечал Киру, но в конце концов не удержался и, покосившись, заметил, что и она слушает пьесу, прикусив маленькую нижнюю губу, как будто продолжает сосредоточенно решать задачу. Правда, он повторил про себя, что ему совершенно безразлично ее мнение, но вот Мишка кончил, вытер со лба испарину, и Майя сказала:
— Мне понравилось... Даже очень... Как у настоящих писателей... Только не слишком ли резко, как ты думаешь, Кира?
И снова, как тогда, в саду, все посмотрели на Киру, и — как и в тот раз — Клим ощутил где-то в самом сердце тревожную, напряженную тишину, как перед приговором.
— Эх, мальчишки,— сказала Кира, помолчав, и, зябко передернув плечами, закуталась в платок,— не так все это надо было написать... Не так!
Ну вот, ничего иного он от нее и не ждал...
— А как же? — иронически спросил он, переглянувшись с Игорем.— Может быть, вы нам подскажете, как надо было написать?
Но теперь, когда он хотел ее обидеть, она не обиделась, она просто не обратила внимания на его иронию и ответила не сразу. Она поднялась, походила перед столом, шурша по полу мягкими валенками; глаза ее сузились, ушли в себя, и не раньше, чем ей стала совершенно ясна какая-то мысль, она заговорила решительно и жестко:
— У вас на одного отрицательного героя — десять положительных. И не в том беда, что их десять, а в том, что ведь они только и делают, что объясняют друг другу, какие они хорошие и какой Забурдаев плохой... Но это же все понятно с самого начала! И главное не в этом, главное — эти десять ничем не лучше Забурдаева! Даже хуже. Забурдаев по крайней мере честный человек. По своему честный. А они — лицемеры. И все их разговоры про честь, долг и мировую революцию — тоже одно лицемерие. Потому что они ничего не делают, а только болтают.
— Они же перевоспитывают,— наставительно заметил Мишка.
— Да не верю я, будто они кого-нибудь перевоспитают! — воскликнула Кира, возбуждаясь.— Не верю — и все! У вас только Забурдаев и действует, вытворяет всякие гнусности, а остальные стоят в сторонке и рассуждают. А если бы вдруг они даже перевоспитали Забурдаева — ну и что же? Одним болтуном больше! Ведь сами-то они живут скучно, нудно, никчемно, только красивые слова произносят.
— Но чего же вы хотите от комедии?..— самолюбиво усмехнулся Игорь.
— Чего? Да чтобы, вы выстегали заодно с Забурдаевым ваших положительных героев, потому что все зло в таких, как они!
— Не понимаю,— сказал Клим.— Ведь мы хотели высмеять...
— Таких, как Забурдаев? Да вы подумайте: сколько их в каждой школе? По пальцам перечесть! Им, беднягам, и от учителей достается, и на собраниях их склоняют и спрягают... А остальные? Остальные чувствуют себя чуть не святыми! Еще бы, они — «средние ученики»! Двоек у них нет, учителям не грубят, примерные комсомольцы!
Клим с удивлением отметил, что ведь это же его собственные мысли, только в пьесе они с Игорем выпустили весь запал по Забурдаеву, то есть Шутову, а ведь...
Как бы продолжая его нить, Игорь сказал:
— Америку открыл Христофор Колумб. Все, что вы излагаете, нам известно. Мы просто ставили перед собой другую цель, и думаем, что она тоже полезна...
— Да нет же! — бурно откликнулась Кира.—Такая пьеса не полезна, она вредна! Ее посмотрят, посмеются — и заявят: это нас не касается, мы — хорошие... Они еще больше поверят, что они хорошие, после вашей пьесы! — она разгорячилась, ей стало жарко. Сбросив платок на спинку стула, Кира стояла теперь перед ребятами — тоненькая, напряженная, как провод, по которому пущен ток: дотронься — отскочишь!
Майя всполошилась — не только потому, что ее гости недовольно хмурились, но и потому, наверное, что ее задели слова Киры:
— Ну как ты можешь так говорить! — вмешалась она в спор.— Что это за деление: или Забурдаев или «средние»... А разве у нас нет просто хороших? По-настоящему хороших девочек?.. Сколько угодно!..
— Ты уверена?..
— Конечно! — Майя резко перебросила косу за плечо и принялась откладывать на пальцах: — Вот тебе только наш класс: Тихонова, Горошкина, Дорофеева...
— Не трудись! — оборвала ее Кира.— Все и так знают, что наша школа передовая! Передовая, лучшая, примерная и так далее!.. Каждый год мы идем на демонстрации впереди. А что такое наша школа? На уроках — подсказки, шпаргалки, на комсомольских собраниях — тоска зеленая, никто ничего серьезного не читает, наукой не интересуется, девчонки болтают, сплетничают, занимаются нарядами, бегают в кино, на танцы. Разве я вру?
Клим не узнавал Киру, холодную, сдержанную, замкнутую; слова хлынули из нее потоком, все низвергая и руша на своем пути.
— Нет и часу, чтобы нам не твердили: Родина, подвиг, Павел Корчагин, а мы, повторяя все это, думаем: только бы отхватить пятерку! Лицемерие, лицемерие, во всем — лицемерие и фальшь! А с этими подарками?..
— Да что тут особенного... Так принято...— смешалась Майя.
— Так принято? — Кира стукнула узкой ладошкой по столу.— Глупо, что принято! А я бы на эти деньги лучше купила туфли Ларионовой — ей в школу ходить не в чем! Да куда там — по всем классам шум и гам! Учителя и родители заседают, совещаются — как же, у директрисы юбилей! Двадцать пять лет она выращивает лицемеров и трусов — надо отблагодарить! И мы преподносим ей подарки, пишем «дорогой и уважаемой», хотя ее никто не любит и не уважает, а только ненавидят и боятся, и все отлично понимают, что это не подарок, а самая обыкновенная взятка, только борзыми щенками. Авось на экзаменах вспомнит... Зато Ларионову вызывают к директрисе: как она посмела явиться в школу на высоких каблуках! И она стоит и мнется, и не смеет сказать, что это не ее туфли, а матери, что ей больше нечего надеть было!.. Как же после всего такого мы можем смотреть ей в лицо? Да не только ей — друг другу?..— Кира обеими руками сдавила шею и дышала коротко, часто, как будто ей не хватало воздуха.— И так во всем, во всем: образцовая школа, образцовые ученицы, а копни — ложь, ложь, ложь! И все видят, все понимают, но ни у кого нет смелости сказать правду!
Она рывком повернулась к Майе:
— Вот они, твои хорошие... Они всем хотят быть хорошими — папе, маме, Калерии Игнатьевне — всем! Но ведь «кем довольны все, тот не делает ничего доброго, потому что добро невозможно без оскорбления зла!» Это еще Чернышевский понимал!.. И... Нельзя же так дальше жить, как мы живем! Ведь должен кто-то начать, кто-то сказать всю правду!..
Кира вдруг остановилась, будто опомнилась и сама испугалась того, что сказала слишком много. Она присела к столу, склонила пылающее лицо над тетрадью и быстрыми движениями зачертила ромбы, квадраты, треугольники...
