Эйнара не было дома всю вторую половину дня. Вернувшись, он сказал, что все это время провел на площади Вогезов.
– Смотрел, как дети запускают воздушных змеев.
В твидовом костюме, с плащом, перекинутым через локоть, он выглядел особенно худым.
– Все хорошо? – спросила Грета, когда Эйнар ослабил галстук и налил себе чашку чая. В его сгорбленных плечах она увидела печаль, новую тоску, чернее прежней, – они хмуро повисли, напоминая скорбную мину. Его ладонь в ее руке была холодной и безжизненной. – Я не укладываюсь в сроки. Почему бы тебе не помочь мне с фонами? Ты лучше знаешь, как должно выглядеть люцерновое поле.
Рассеянно поглаживая Эдварда IV, устроившегося у него на коленях, Эйнар задумался. Его рубашка измялась, рядом на столе стояло блюдо с грушами.
– Думаешь, я справлюсь? – проговорил он.
Грета привела его в свою мастерскую, показала незаконченный портрет.
– Мне кажется, на горизонте должно быть озеро, – заметила она.
Эйнар долго смотрел на портрет, словно не узнавал изображенную на холсте девушку. Постепенно в его взгляде засветилось понимание, глаза распахнулись, нахмуренный лоб разгладился.
– Кое-чего не хватает, – заключил он. – Да, вон там должно быть озеро и еще – одинокая ива на берегу ручья. Можно добавить хижину. Вдалеке, просто как неясный силуэт. Определенно, не хватает хижины.
Он провел перед мольбертом почти весь вечер, пачкая красками рубашку и брюки. Грета была счастлива снова видеть мужа за работой и уже подумывала о других картинах, которыми могла бы с ним поделиться. Пускай Эйнар пишет, даже если Лили будет позировать ей реже. Перед сном разбирая постель, Грета слышала, как в мастерской звякают стеклянные бутылочки с красками. Она с нетерпением ждала утра, чтобы позвонить Хансу и сообщить, что Эйнар вновь взялся за кисть, что она придумала, как увеличить количество портретов Лили. «Ты не поверишь, кто стал моим помощником!» – скажет она.
Ей вспомнилось, как три с лишним года назад Ханс встречал их на вокзале Гар-дю-Нор[45]. Грета и Эйнар приехали в Париж, имея в записных книжках всего несколько адресов. Ханс ждал их на перроне, и его бежевое пальто из верблюжьей шерсти выделялось в массе темных одежд прямым, крепким стержнем.
– Все будет хорошо, – подбодрил он Грету, запечатлев поцелуй на ее щеке, а Эйнара обнял за шею и поцеловал в лоб.
На своем автомобиле Ханс отвез Вегенеров в гостиницу на левом берегу Сены в нескольких кварталах от Школы изящных искусств[46] и там с ними расстался, также расцеловав на прощание.
Грету потрясло, что Ханс, встретивший их с распростертыми объятьями, так быстро исчез. Она проводила его взором, наблюдая, как широкая, характерной формы «борребю»[47] голова Ханса скрылась за дверями вестибюля. Эйнар, по всей видимости, был разочарован не меньше, если не больше Греты.
– Думаешь, Ханс не хотел, чтобы мы приезжали? – спросил он.
Грета и сама об этом думала, но все-таки напомнила мужу о том, какой Ханс занятой человек. По правде сказать, она остро ощущала нерасположение Ханса, проявлявшееся даже внешне, во всей его позе – твердой и незыблемой, как одна из колонн, что поддерживали крышу вокзала.
– Как считаешь, может, на его вкус, в нас слишком много датского? Или провинциального? – не унимался Эйнар.
Грета посмотрела на мужа – торфяно-карие глаза, дрожащие пальцы, Эдвард IV на руках – и сказала:
– В нем, а не в нас.
В отеле они сняли номер из двух комнат, отделанных в красных тонах; в одной из них располагался альков с пологом. Помощник хозяйки отеля с гордостью известил их, что в этом номере провел последние недели жизни Оскар Уайлд.
– Скончался прямо в этой кровати, – лично сообщила хозяйка, кивнув подбородком на альков.
Грета пропустила этот исторический факт мимо ушей, полагая, что Эйнар и без того находится в угнетенном состоянии. Они прожили в отеле несколько месяцев, пока не нашли съемную квартиру, хотя уже через два-три дня номер с отстающими обоями и ржавой от постоянно капающей воды раковиной им опротивел. Эйнар настаивал на том, чтобы оплачивать жилье из своих средств, что исключало переезд в более комфортные условия – например, в отель «Рейн» или «Эдуард VII».
– К чему так мучиться? – недоумевала Грета, предлагая варианты поприличнее, в том числе с хорошим видом из окон и вечерним кофе, который подавала горничная.
– Разве ты мучаешься? – отвечал Эйнар, и она умолкала, чувствуя напряженность, как обычно, возникавшую между ними в путешествиях.
В углу стояла небольшая плитка, на которой Грета кипятила воду для кофе. Супруги спали в алькове – матрас провисал, а сама кровать стояла вплотную к стене, которая пропускала каждый писк из соседнего номера. После того как Эйнар установил в комнате с альковом мольберт, Грета заняла соседнюю, испытывая облегчение всякий раз, когда закрывала дверь на крючок и оказывалась одна. Трудность заключалась в том, что заниматься живописью в одиночестве она не могла: для этого ей была нужна Лили.
Всего через месяц после отъезда из Дании Грета сказала:
– Хочу отпраздновать с Лили наше переселение.
От нее не укрылся ужас, мелькнувший в глазах Эйнара, его расширившиеся и тут же сузившиеся зрачки. В Париже Лили еще не появлялась; Копенгаген Вегенеры покинули в том числе и из-за нее. Вскоре после их визита в клинику от доктора Хекслера пришло письмо. Грета вскрыла конверт и прочла его: доктор
