его манере докладывать, он все старается мне объяснить самые мелкие подробности, а когда я не соглашаюсь с его предложением, то он сейчас же отказывается от этого и переходит на мою мысль, хотя бы я высказал ее вскользь, только для того, чтобы услышать его возражение».
Через два дня я выехал в сопровождении моего бывшего секретаря Л. Ф. Дорлиака, и в Париж мы прибыли под вечер Нового года по новому стилю.
Встретили нас финансовый агент Рафалович и представитель русской финансовой группы Нетцлин и отвезли нас в приготовленное для меня крошечное помещение внизу гостиницы «Бристоль», на Вандомской площади. Теперь ни этой гостиницы, ни этого симпатичного помещения более нет. На их месте устроился американский банк.
Нетцлин встретил меня в самом мрачном настроении и заявил мне, что представители всех банков русской группы относятся самым отрицательным образом к полученному уже ими через Парижско-Нидерландский банк сообщению графа Витте о цели моего приезда, не верят газетным сообщениям о ликвидации Московского восстания и уверены в том, что оно снова разгорится, о чем громко заявляют заграничные русские революционные круги. По его словам, только французское правительство может склонить их отказаться от их решения, и то при условии, что правительство даст банкам моральную гарантию за то, что они не потеряют своих денег.
На другой день меня посетил глава «Лионского кредита», восьмидесятилетний Мазера, прибывший ко мне в сопровождении так называемых двух зятьев основателя «Лионского кредита» господина Жермена — Г. Г. Фабр-Люса и барона Бренкара. В ту пору все деловые посещения делались «Лионским кредитом» не иначе как этим триумвиратом, настолько Мазера был уже дряхл, но не желал все-таки выпускать дела из своих рук, а «зятья» следили за тем, чтобы их глава не сделал какой-либо неосторожности от имени банка.
Беседа моя с Мазера носила крайне тягостный характер. Очевидно подготовленный предыдущими совещаниями и наставлениями его сотрудников, он предупредил меня в моем изложении и старался доказывать, что России не следует вовсе заключать внешнего займа и стараться удержать свое золотое обращение, что еще весьма недавно он слышал отзыв такого знаменитого ученого, как академик Леруа-Болье, который строго критиковал меня, как бывшего министра финансов, за мою политику удержать золотое обращение во время войны, и что теперь нужно только воспользоваться представившимся революционным движением, чтобы исправить ошибку и ввести принудительный курс кредитного рубля. Барон Бренкар молчал, а Фабр-Люс авторитетно развивал точку зрения своего патрона, доказывая, что никакой беды от того не произойдет и Россия вернется снова к золотому обращению, как только обстоятельства улучшатся.
Долго старался я убеждать их, доказывая избитые истины, что после того, как Россия избегла финансовой катастрофы — разрушения всей денежной системы за время войны, — нельзя идти на нее под влиянием местных внутренних волнений, к тому же почти ликвидированных.
Я показал полученную мною от министра финансов депешу, что Москва окончательно успокоена и все движение идет резко на убыль, доказывал моим слушателям, что они потеряют в первую голову, так как все фонды рухнут и все держатели внешних займов потеряют больше кого-либо, что после почти десяти лет блестящей устойчивости денежного обращения снова наступит та же денежная анархия, которая так долго царила в России до 1897 года.
Но все мои доводы успеха не имели, и мои собеседники оставались совершенно к ним глухи. Мазера дошел даже до того, что с величайшей серьезностью доказывал мне, что на иностранные биржи отмена золотого обращения не произведет никакого впечатления, так как по внешним займам Россия, во всяком случае, будет платить золотом.
На вопрос же мой, откуда возьмет она золото после расстройства своего денежного обращения и какая страна станет помещать свои сбережения в неустойчивую бумажную валюту, — я ответа не получил и видел совершенно ясно, что все мои рассуждения напрасны и я имею дело с заранее состоявшимся решением.
Присутствовавший при моих разговорах Рафалович подтвердил мое впечатление и советовал более не ждать какого-либо прока от переговоров с банкирами, а стараться опереться на правительство, которое просто убедит их пойти навстречу нашему желанию, в особенности если я буду настаивать не на крупном консолидированном займе, а на какой-либо форме краткосрочного, и притом сравнительно небольшой суммы займа, достаточной для того, чтобы не прекращать размена на короткий срок, пока у нас улягутся внутренние осложнения и наступит возможность говорить в более спокойной обстановке о заключении крупного ликвидационного займа долгосрочного типа.
Я высказал тут же мою личную мысль о том, что проще всего было бы, не изобретая чего-либо нового, предложить правительству и банкирам сделать то же самое, что было сделано год тому назад на берлинском рынке, то есть выпустить заем в форме краткосрочных обязательств, на один или, если это удастся, на два года, несколько повышенной доходности, например 5,5 %, со скромной банкирской провизией и в сумме не свыше 200 миллионов рублей или 500 миллионов франков.
Рафалович нашел мою комбинацию совершенно правильною, но выразил лишь сомнение по части размера такого краткосрочного займа и советовал мне ограничиться меньшею цифрою, если только это возможно, по нашим внутренним потребностям. Мы расстались на том, что он постарается устроить мне как можно скорее аудиенцию у Рувье, председателя Совета министров и министра иностранных дел, предупреждая меня, что он имеет огромное влияние на банкиров, и то, что он найдет разумным, — будет беспрекословно принято ими.
Нашего посла во Франции А. И. Нелидова в то время не было в Париже. Он был на Ривьере и спросил меня телеграммою, должен ли он немедленно приехать или может провести еще несколько дней, так как чувствует себя не совсем хорошо. Рафалович уверил меня, что свидание с Рувье будет им немедленно устроено. Я просил нашего посла пока не тревожиться приездом, общая ему держать его в курсе моих занятий.
На другой день я получил от Рафаловича уведомление, что Рувье примет меня в пять часов вечера. В назначенное время впервые пришел я в великолепное помещение на набережной Орсе, в котором впоследствии мне приходилось так часто бывать.
Меня не хотели пускать, говоря, что председатель Совета на охоте и сегодня вовсе не будет в министерстве; я просидел в ожидании его до семи часов и собирался было уже уходить, как меня позвали в кабинет, и передо мною предстала грузная фигура
