Меня разубеждали, и мы разошлись, не придя ни к какому решению.
Прошло несколько дней, вероятно не больше двух-трех. Впервые после нашей размолвки Витте позвонил ко мне рано утром по телефону и спросил меня: настолько ли я формализируюсь, что он должен приехать ко мне, или же он может просить меня приехать к нему по очень важному делу, так как его выезды сопряжены с большим риском.
Я согласился приехать к нему и в тот же день впервые был у него в запасном помещении Зимнего дворца. Он стал всячески уговаривать меня поехать за границу, помочь Шипову, который прямо заявил ему, что ни в каком случае не возьмет на себя этого поручения и предпочтет подать в отставку, нежели взяться за то, чего не в состоянии выполнить.
Я снова повторил ему мой отказ, объяснив, что, принимая его, я тем самым дал бы право говорить, что я подстроил всю комбинацию, чтобы прокатиться за границу на казенный счет, а затем, в случае неуспеха, на меня же посыплются обвинения либо в неумелости, либо даже — в худшем — в желании повредить делу из-за личного самолюбия, затронутого увольнением меня от должности.
На все мои аргументы Витте ответил мне одним: «А если государь этого пожелает, — вы тоже откажетесь?» Я ответил: «Нет, государю я не могу ни в чем отказать, только я ему скажу откровенно, насколько неправильно возлагать такое щекотливое дело на человека, пережившего все, что я пережил за последние три месяца».
На следующий день вечером — 13 или 14 декабря — Витте опять просил меня приехать к нему, сказав, что он только что вернулся от государя и имеет передать мне желание его величества.
Я застал его в самом подавленном состоянии духа. Он шагал по длинному кабинету, выходившему окном на Неву, и когда я вошел, то протянул руку со словами: «Можно ли говорить с вами по-старому, как с человеком, которого я всегда любил и уважал, или между нами не может быть более никакой откровенной беседы?»
Я сказал ему: «К чему такая беседа, наши пути разошлись, вы нанесли мне целый ряд незаслуженных оскорблений, я отошел в сторону, никому я зла не делал и ни на кого злобы больше не питаю, а прошлых отношений все равно не вернуть».
«Пусть будет так, — ответил мне Витте, — но если бы вы знали, в каком безвыходном положении я нахожусь, я думаю порою наложить на себя руки, и в такие минуты я перебираю мое прошлое, и знаю, что я виноват перед вами, я был глубоко несправедлив по отношению к вам и еще сегодня сказал государю, как мне это больно и обидно. Может быть, настанет, и даже скоро, время, что мне удастся уйти из моей каторги, и тогда я скажу публично, как не прав я был против вас, теперь же я прошу вас — не отказывайте государю в его желании из-за меня и не думайте, что я припишу неудачу вашему мстительству (его подлинное слово), а если вам нужно, чтобы я сказал это вам в присутствии государя и что я каюсь в моей неправоте перед вами, то я буду счастлив сделать это».
Я попросил его не вводить более государя в этот несчастный вопрос, тем более что я уверен, что он и сам хорошо это знает, и обещал быть, как всегда, честным перед государем. Мы расстались на этом, и я обещал прямо из Царского Села поехать к нему.
Государь принял меня на следующий день, 15 декабря, предупредив меня через своего камер-лакея, чтобы я приехал в докладной форме, то есть не в мундире, а в вицмундире, как я ездил с моими обычными докладами.
В том же кабинете, в котором он принимал меня столько раз, принял он меня с его обычною простотою и приветливостью, и первым его словом было: «Вот опять я вижу вас у себя и очень рад этому.
Как видите, я был прав, когда говорил вам, что мы скоро опять увидимся с вами, а вот вышло так, что те, кто настаивал на вашем увольнении, они же просят меня сделать так, чтобы вы помогли им и мне в трудную минуту.
Я знаю, что вы не откажете мне, и уверен, что сделаете все, что только возможно, чтобы выручить нас из тяжелого положения».
Я ответил, что никогда у меня и мысли нет, чтобы не исполнять его желания, но я боюсь, что мне не удастся ничего сделать, и просил только в случае неудачи не думать, что я не приложил всех усилий, чтоб достигнуть успеха, а тем более, что я буду сводить с кем-либо мои счеты к ущербу его, государя.
Я развил все те аргументы, которые высказал в Финансовом комитете, указал на трудность нашего положения, на мою личную слабость в глазах заграничных банковских деятелей, как человека, не имеющего официального положения, и в особенности на наше расшатанное внутреннее положение, которое учитывается за границею самым невыгодным для нас образом.
Государь задумался и затем скорее в виде вопроса, нежели в виде своего личного соображения, спросил меня: «А как вы думаете, не может ли помочь делу, если я предоставлю вам передать французскому правительству, что я придаю особое значение успеху возложенного на вас поручения и готов и со своей стороны поддержать его в той форме, которая ему сейчас наиболее желательна. Положение Франции очень нелегкое, и, может быть, наша помощь ей особенно теперь нужна».
Я не успел еще дать моего ответа, как государь, продолжая свою мысль, добавил: «Вот теперь начинается на днях Альхесирасская конференция, я думаю, что моя поддержка, особенно ясно заявленная французскому правительству, помимо обыкновенной передачи через министерство и нашего посла, могла бы быть особенно полезна».
Я обещал воспользоваться этою мыслью, если бы по ходу дела это оказалось полезно, и еще раз просил государя верить мне, что я сделаю все мне доступное, но прошу не судить меня в случае моего неуспеха. Отпуская меня от себя, государь сказал мне на прощанье: «Ваш преемник мне очень симпатичен, он должен быть хорошим человеком, но я никак не могу привыкнуть к
