пять… восемь… двенадцать… – и отведет тебя за амбар, покачает головой: «День Сыре Верьгиза клонится к закату. Впереди – долгая ночь. Теперь ты займешь мое место в клане, церынем[61]
, а когда я уйду под корни Вечного дерева, носить имя Сыре Верьгиз станешь ты». Ты откажешься, закричишь, выбьешь из старческих рук ножи, но они сами пронзят землю – пять… восемь… двенадцать… Сыре Верьгиз легонько подтолкнет тебя, и ты перемахнешь через них – пять… восемь… двенадцать… – и дрожь пойдет по твоему телу.
А утром, утром, когда ты вернешься, в твоих глазах будет плескаться дикий, неизъяснимый восторг, и ты оботрешь пахнущие сырой землей ножи и положишь обратно – пять… восемь… двенадцать…
И будешь молить о том, чтобы твой сын не спрашивал.
Глава 10. В путь
Варя
Куйгорож не просто приготовил завтрак, а буквально накрыл поляну. Из соседнего заброшенного дома притащил сломанный длинный стол, починил его и установил прямо во дворе. Дмитрий Михайлович схватился за сердце, когда увидел, сколько снеди из их «Кунсткамеры» перекочевало сюда. У Вари заныло в груди и желудке от одного только взгляда на стол. Вишневое варенье просвечивало пунцовым, засахаренные яблочки-ранетки – медово-золотистым. Настоящий мед тоже был и тоже просвечивал, да таким расчудесным янтарем, что хотелось плакать от предвкушения. Малосольные мелкие огурчики, один к одному, прятались под свежими веточками укропа в деревянных мисках. В глиняных горшочках томилась желтая каша. Вышитые полотенца еще хранили тепло каленных в печи яиц. Свежеиспеченный хлеб дышал всеми порами сладким пивным духом, от которого кружилась голова.
– Машенька меня прибьет, – констатировал Дмитрий Михайлович.
– Не прибью. – Мария вплыла во двор с блюдом еще дымящихся блинов. – Трямка разрешения спросил. Все с моего дозволения.
– Не похоже на тебя, Машуль, – хмыкнул он в бороду.
– Похоже – не похоже, а проводить добрых людей в дорожку надо.
Куйгорож при этих словах расправил плечи, заулыбался, потер клюв, который теперь тоже просвечивал медово-розовым, и выдернул пару оставшихся на руках перьев.
– Хороший парень-то, покладистый! Даром что трямка. Тесто такое замесил – м-м-м!.. – Мария прищелкнула языком. – Подходите, садитесь давайте! Хватит слюни за километр от стола пускать.
В слове «километр» она сделала ударение на «о».
Причины перемирия и внезапной взаимной любви Марии с Куйгорожем были очевидны: она оценила героический поступок совозмея. Тем не менее наблюдать за недавними врагами было забавно. Оба деловито сновали туда-сюда, подчиняясь какому-то ведомому лишь им кулинарно-кухонному сценарию. Мария время от времени бросала на Куйгорожа умиленные взгляды и даже трепала его по головке, когда тот легко пробегал мимо с начищенным самоваром или бутылями с брагой-пуре.
На проводы пришло несколько мужчин с семьями – из тех, кто вчера отражал атаку оборотней. Все нарядились в праздничные, богато расшитые рубахи, которые здесь смело сочетали с джинсами, холщовыми брюками, кепками и соломенными шляпами. Теперь, когда Варя знала истинное предназначение вышивки, она невольно задумалась, к чему такой церемониал: из уважения или из страха перед «трямкой», которого все разглядывали с любопытством и опаской? И только обувь у сельчан была старой, потертой до дыр. Дети и подавно пришли или босиком, или в грубых кожаных черевичках. Варя, охваченная журналистским азартом, сокрушалась, что не может запечатлеть всю эту колоритную толпу на камеру.
Она еще рано утром попросила у Марии какое-нибудь местное средство, чтобы отстирать от кровавых пятен панар, но та лишь замахала руками. Нешимкинские женщины подсуетились и нашли Варе другой, не такой красивый, зато поменьше и покороче. Она обрадовалась: в пути такой был намного удобнее – не мешал ходьбе.
Мария и Дмитрий Михайлович, взяв на себя роль хозяев, хоть и на чужом дворе, встретили и рассадили гостей. Мужчины почти сразу налегли на пуре и чем вдохновеннее пили, тем больше всплывало героических подробностей прошедшей ночи. Куйгорож сидел с гордо вздыбленными перышками на голове и довольно жмурился при каждом упоминании его подвига. Чтобы совозмей лишний раз не отвлекал, Варя поручила ему залатать рюкзак.
– А Варвара-то какова, а? – пьяно заулыбался парень, которого все почему-то звали не иначе как Валек. – Она как этой своей штукой засветила в глаза волку, я подумал: колду-у-унья! Уже потом понял, что не-е-ет, устройство такое. – Он покачал головой.
– Если не брать в расчет фонарь, с голыми руками пошла на стаю. Смело, но глупо. Теоретически. А практически… – с умным видом заметил захмелевший Дмитрий Михайлович, и все уважительно закивали.
Женщины перешептывались. Дети, которым быстро наскучила взрослая болтовня, горохом рассыпались по двору и устроили возню. Вчерашние воины горланили, и только Сергей ел и пил молча, как-то отчаянно. Когда лицо налилось бордово-красным, прорвало и его.
– А торама-то меня вчера послу-у-ушалась! Я, конечно, тюштяном быть не хочу – это чтоб вы знали, – но все равно приятно! – прогремел он вдруг над столом.
В ответ тут же поднялась разноголосица:
– Как это – «не хочу», Серега?
– Кто, кроме тебя?
– Е-е-если торама тебя вы-ы-ыбрала, зна-а-ать, быть тебе…
– Не хочу! – рявкнул он и ударил кулаком по столу.
Гости разом умолкли, затаили дыхание.
Мария медленно встала и спокойно произнесла:
– Ты, сынок, лучше бы помалкивал, народ зря не баламутил да пуре больше не дул, а то Варда[62] тебя к рукам приберет – не успеешь оглянуться, как захрюкаешь.
За столом послышались смешки.
Сергей набычился и, уперевшись кулаками в стол, поднялся. Смерил мать налившимися кровью глазами, подался назад и тяжело сел обратно.
– Я с ними пойду. А вы тут… как хотите! – Он уткнулся лбом в ладони и застыл, слегка покачиваясь.
– Уведи-ка его в дом, Куйгорож, пусть полежит, – шепнула Варя.
Совозмей вскочил со своего места и, взяв Сергея под мышки, помог ему выйти из-за стола.
– Азорсь эрь инжить и симдьсы, и андсы, и кядьсонга кандсы![63] – многозначительно изрек Куйгорож, уводя обмякшего Сергея, и тут же сам перевел: – Хозяин каждого гостя и напоит, и накормит, и на руках понесет.
– Вот это мы позавтракали! – Кто-то из мужчин попытался разрядить обстановку.
– До вечера градуса хватит! – засмеялась румяная женщина напротив Вари и завела пронзительным голосом:
Минь листяно улицяв,
Минь листяно улицяв,
Морасынек галопонь…[64]
Другие женщины тут же подхватили. Дмитрий Михайлович достал из-под стола припасенную гармонь, мужчины вытащили неведомо откуда дудки. У Вари даже уши заложило, когда дошли до припева. Две пожилые женщины вышли из-за стола, упруго запылили пятками, закружились с изящно изогнутыми над головой руками. Не удержался и Куйгорож, который, вернувшись из избы, тоже пустился в пляс, затопал, повел плечами. Кто-то дал Куйгорожу старые штаны. Он приладил к ним тесемку, чтоб не спадали, подвернул, прорезал дырку для хвоста и теперь стал похож на коренастого мужичка, который собирался на маскарад, но не смог решить, кого хочет изображать – филина или змею.
– Вот так мы тут развлекаемся. – Мария подсела к Варе. – По-простому, немудрено… Это, конечно, не как там, у вас. Дискотеки, рестораны, кино…
Мария сделала долгую паузу, но Варя почувствовала, что теперь надо помолчать, чтобы не сбивать.
– Скучат он, поэтому так и ведет себя… Кто тут давно, тот пообвыкся, а этот… Вай! – Она махнула рукой. –
