было ответственности за сказанное и думанное в прежние годы. Но у нас и не то делается! Наш известный и даровитый ученый, философ и математик, полковник и профессор математики Лавров (не говоря о многих других еще более невинных) засажен за то только, что он либерален… Так-то у нас губят мысль, талант, несмотря на их скудость!.. Николаевские времена восстановляются…»
Да, все в жизни как-то очень хитро переплетено, и есть подчас очень трудно уловимые связи между общим и личным, большими социально-политическими событиями и интимным миром, ^между восстановлением николаевщины и душевными травмами Петра Лаврова. В заключении ему то и дело вспоминались чудесные темные волосы Жозефины, ее черные, глубокие глаза, матовый цвет лица… Ведь тогда, апрельским воскресеньем, между ними все было сказано. А тут вдруг Лавров узнает, что 2 июня уже несколько лет вдовствующий Яков Петрович Полонский сделал ей предложение — и она ответила согласием.
«В первый раз пишу я Вам, Жозефина Антоновна; я слышал, что Вы выходите замуж; если Вы любите того, кого Вы выбрали, искренно, искренно желаю Вам счастья. Я Вас любил и люблю очень, но Ваше счастье для меня выше всего, именно потому, что я Вас люблю. Я не стыжусь сознаться в этом, и в том, что Вас любит честный человек, Вам нет обиды. Будьте счастливы: любить и быть любимым — большое счастье. Яков Петрович хороший, как я слышал, и добрый человек, может быть, он сумеет Вас оценить. Мне только жаль, что Вы не доверили настолько искренности моей привязанности, что я это узнал случайно, а не через Вас или кого-нибудь, кто бы от Вас мне это сообщил. Все равно, будьте счастливы, и если когда бы то ни было счастье Вам изменило, вспомните, что есть человек, который ничего больше не желал, как сделать когда-нибудь что-нибудь для Вас, совершенно искренно и бескорыстно. Еще и еще раз желаю Вам счастья.
П. Лавров.
Если Вам не желательно, чтобы я удержал единственную вещь, от Вас полученную, Ваши карточки, я уполномачиваю Вас взять их у Евгении Ивановны. Если Вы еще не забыли обещания, данного в карете в последний день, как мы виделись, то, конечно, я Вас разрешаю от него».
17 июля Полонский и Жозефина были обвенчаны.
Еще не скоро успокоится сердце Лаврова. Еще и из ссылки он все будет спрашивать Елену Андреевну, ласков ли Яков Петрович с женой…
Впрочем, как знать, не об этой ли истории его слова в письме к Е. А. Штакеншнейдер от 22 (10) апреля 1873 года: «…Михаил Николаевич Муравьев оказал мне положительную услугу, посадив меня под арест и лишив возможности сделать величайшую пошлость и глупость, какую я когда-либо готовился сделать в жизни…»
29 и 30 июня и 12 июля Лавров дает собственноручные показания, отвечая на вопросы, предложенные ему комиссией Муравьева.
Довольно пространно излагает он перед следователями свою биографию. Рассказывает о службе, о сотрудничестве в разных журналах, о детях (в настоящую минуту Михаил и Мария — в Великолукском уезде, Сергей — в Павловске), сообщает о собственности: имение, наследованное от отца, брата и сестры, еще не выкупленная земля в Великолукском и Торопецком уездах (участок здесь еще не разделен с двоюродным братом), каменный дом в четвертом квартале Литейной части Петербурга, по которому он состоит гласным в Санкт-Петербургской думе и губернском земском собрании…
Комиссию же больше интересует иное: «При обыске у Вас найдены следующие статьи… Комиссия предлагает вам назвать сочинителей этих статей, с указанием, где они находятся в настоящее время… При этом от Вас требуется объяснение: от кого получили Вы эти статьи…»
Отвечает Петр Лаврович — но статье «Мысли вслух об истекшем тридцатилетии России», и о собственных «Письмах о разных современных вопросах» и статье «Постепенно», и о «совсем незнакомой» ему статье Костевича «Строй идей, среди которых развивался Иисус», и о других произведениях, собственных и чужих. Позволяет себе даже ирониризовать. Откуда «Голоса из России»? Да куплены у «носящего букиниста». «Преступное содержание» четырех его политических стихотворений 50-х годов? Да нет: никогда стихотворения не производили общественных волнений…
Сознается в авторстве этих четырех стихотворений и тут же заявляет, что читал их в свое время лишь «жене, сестре и, может быть, иным знакомым», из которых припомнил только покойного Филимонова. «Как всякое стихотворение, они выражали настроение духа, а вовсе не публицистическое стремление действовать на общество, что с помощью стихотворений крайне трудно. С 1856 года я стихотворений политического содержания вовсе не писал… Написав эти стихотворения, я вовсе не имел в виду, да и не мог иметь в виду их печатание, но, сколько мне известно по слухам, одно из них (кажется, «Русскому народу») напечатано в одном из заграничных изданий с чужою подписью. Но каким образом это сделано, мне не известно».
Хитрит, темнит Петр Лаврович, а следователи, генерал-лейтенант Шварц и титулярный советник Бер, будто ленятся: ведь совсем нетрудно было им «пораскрутить» это показание Лаврова и выйти на связанное со стихами, опубликованными в «Голосах из России», «Письмо к издателю» и тем доказать факт сотрудничества, «преступной связи» с Герценом. Но по этому пути следствие почему-то не идет.
Правда, снятый со стены лавровского кабинета портрет Герцена, экземпляр «Голосов из России» дали основание к вопросу о «сношениях» с политическим агитатором Герценом, но, отвечая на него, Лавров категорически отрицает эти «сношения», добавляя при этом: «Впрочем, слово сношения так эластично, что может быть я его понимаю неверно, но отвечаю по крайнему моему пониманию».
«Из нынешних эмигрантов я знал несколько Николая Исааковича Утина, который бывал у меня и был сотрудником моим по «Энциклопедическому словарю»… но насколько он принадлежал к корреспондентам и сотрудникам г. Герцена, мне неизвестно. Точно так же мне это неизвестно относительно Михаила Ларионовича Михайлова…»
И вот что интересно: спрашивают Лаврова о его отношениях с государственными преступниками и лицами, «известными правительству преступным своим направлением», а он с подчеркнуто большим уважением говорит и о Чернышевском, и о Михайлове, и о Павлове…
Спрашивают Лаврова, зачем он хранил у себя письмо В. В. Верви с призывом протестовать против правительственного произвола. Возмущенный арестом (в конце февраля 1862 года) тринадцати тверских мировых посредников (они выразили несогласие с «Положениями» 19 февраля, заявив о сложении с себя полномочий ввиду невозможности действовать вопреки убеждениям), Верви направил письмо царю, в котором, выражая сочувствие посредникам, писал, что «…надеяться на искоренение крайней партии путем устрашения — совершенная нелепость»;
