напомнить, что он, Букреев, вообще мало верил в какие-нибудь результаты.
Похвастать действительно нечем было, не удалось Ковалеву подтолкнуть вопрос о награждении трюмных за прошлое плавание, но Букреев об этом еще не мог знать, и его безразличие задело Ковалева. Он решил принять вопрос насчет своей поездки буквально — пусть теперь Букреев позлится немного, раз сам это затеял, — и начал обстоятельно, со всеми непривычными для себя подробностями рассказывать о том, как опоздал на рейсовый автобус, а ждать следующего не имело смысла: ведь была суббота, и как он нашел попутную машину, как наконец попал в штаб флота, а там, оказывается, на наградах сидит бывший его сослуживец, и тот сразу же принял его, тепло принял, хотя они никогда, в общем, не были особенно близки, и вот теперь хорошо было бы использовать это неожиданное обстоятельство с пользой для дела, — то есть Ковалев старательно рассказывал как раз то, что Букреева меньше всего сейчас интересовало, потому что он хотел услышать все-таки о результатах поездки, а не о ней самой. Ковалев это прекрасно видел, но менять что-нибудь в своем рассказе не собирался, а Букреев, слушая своего замполита, злился на него за все эти не нужные никому детали, но прервать Ковалева не мог и сейчас начинал злиться и на себя за то, что сам же затеял все это. Однако хоть как-то подтолкнуть разговор все-таки следовало, и Букреев, даже зевнув предварительно, поинтересовался наконец, о чем же они там беседовали в штабе флота.
Довольный такой уступкой, Ковалев усмехнулся, они встретились глазами и вдруг оба на какую-то секунду так хорошо поняли друг друга — и каждый еще почувствовал не только в себе, но и в другом это понимание, — что им сразу стало вдруг легко и свободно, и они дружно расхохотались.
Это было каким-то сближением, хоть оно тут же, не задерживаясь, и промелькнуло как будто, но Ковалеву уже легче было теперь признаться в своей неудаче.
— Между прочим, он сам о нашем плаванье заговорил, — сказал Ковалев. — Мол, наслышаны даже в Москве. Ну, раз так, думаю, надо его на конкретный разговор переводить. Такую, говорю, наши трюмные неисправность в море устранили... Даже напомнил ему, что мы тогда радиограмму получили: «Гордимся мужеством экипажа...»
— А ваш друг что? — не утерпел Букреев.
— Молодцы, говорит... Ну, думаю, пора напомнить о наших представлениях к медалям: все-таки четвертый месяц пошел.
— Дрогнул он от этих слов?
— Нет, — вздохнул Ковалев. — Но все же забеспокоился: а что, спрашивает, сверху было указание представить к наградам? Как же это, мол, так? Если было такое указание сверху, то как же он мог упустить, не знать о нем?!
— Я бы ему ответил!.. — мечтательно-зло проговорил Букреев.
— Ну да, — кивнул Ковалев, — а люди без медалей останутся.
— А медали, товарищ заместитель по политической части, это, по-моему, не милость какого-то там Ивана Ивановича, — сердито прищурился Букреев.
— Конечно, — невозмутимо согласился Ковалев. — Но этот конкретный Иван Иванович все-таки решает иногда — быть или не быть. Короче говоря, вынужден был я ему признаться, что указаний сверху пока не было, а есть, мол, просто желание снизу — мнение командования корабля.
— Ну?
— Ничего, — пожал плечами Ковалев. — Ничего определенного.
— На том все и закончилось?
Ковалев невесело улыбнулся:
— Если бы!.. Только что Мохов к себе вызывал. Я же, говорит, еще тогда предупреждал Букреева, что все это несвоевременно, уже вот из штаба флота звонили...
— Поступок, что ли, несвоевременный? — закипая, спросил Букреев.
— Зачем же, Юрий Дмитриевич, так плохо о начальнике штаба думать? — улыбнулся Ковалев. — О поступке трюмных ничего не было сказано. А вот наша инициатива — несвоевременна. Нужно, оказывается, только в конце года, а мы еще летом с представлениями полезли. Летом — вы, а сейчас — я. Так что, простите, я, по-моему, даже подвел вас...
— Ничего, — успокоил Букреев. — Для того и служим, чтобы фитили получать. — Он как-то сразу почувствовал сейчас, что очень устал за последнее время: плавали долго, потом приезд командующего, подготовка к смотру...
Когда о делах закончили, Ковалев поинтересовался, как отметили майорское звание доктора. Ему было немного досадно, что вот впервые мог побыть среди офицеров в другой, не служебной обстановке, а не удалось: слишком поздно вернулся из штаба флота.
— Как отпраздновали? — Букреев с удивлением посмотрел на своего заместителя. — А как? Нормально.
Ковалев молча кивнул, заметил и оттенок, с каким это «нормально» было сейчас сказано: разве могло, мол, при мне иначе быть?!
«Конечно, не могло», — согласился про себя Ковалев.
— Вот только... научную работницу притащили зачем-то, — сердито сказал Букреев.
— Насильно? — Ковалев улыбнулся, понимая, что речь, скорее всего, о Марии Викторовне, с которой он познакомился перед своим отъездом. Кого же еще они могли пригласить? — Мне она понравилась, — сказал он. — Такая вечер не испортит.
— Именно... — Букреев как-то помрачнел. — И знаете, кто ее позвал? — То, что она не сама напросилась, это он уже знал точно. — Наш юный лейтенант! Как вам это?
— А кстати, начальник штаба не передумал насчет этого лейтенанта? — спросил Ковалев.
— Начальники штаба никогда не передумывают, — усмехнулся Букреев.
— А нельзя все-таки не сажать?
Букреев помолчал и спросил в свою очередь:
— А зачем?
— Что — зачем? — не понял Ковалев.
— Зачем, спрашиваю, не сажать?
«Да затем, что просто жаль парня», — хотелось сказать. Другое дело, если б он не старался, не хотел, как лучше... Но для Букреева это не могло быть доводом.
— Неудобно как-то получилось, Юрий Дмитриевич. — Ковалев улыбнулся. — Мы же сами его подвигнули на этот «Капитальный ремонт»...
— Ну, положим, не «мы», а я, — уточнил Букреев. — Так что лейтенант, можно сказать, сгорел на выполнении моего же приказания.
Он уже и сам улыбнулся, широко, откровенно, но тут же и несколько удивился в душе определенной нелепости того, что случилось и что действительно могло казаться Филькину чуть ли не выполнением его приказания. Потом Букреев спохватился,
