— Я вот читал недавно, — прервал его мысли Букреев. — Ваш брат журналист пишет... Выехал один очень положительный тип на машине. По дороге ребенок идет. Шофер этот тормозить начинает, а тормоза-то и не работают. Тогда он, видите ли, подвиг совершил: машину в кювет направил. А корреспондент умиляется: «Какой герой! Себя не пожалел, весь в переломах!..» Да я бы такого положительного — под арест! Когда выздоровеет, конечно... Чтоб тормоза еще до выезда проверял.
Увидев на лице Савинцева вежливое нетерпение, Ковалев сказал:
— Юрий Дмитриевич, это все-таки сухопутный случай...
— Да, да, — с благодарностью взглянул на него Савинцев и улыбнулся, — мы же с вами моряки...
— Можно и морской случай, — согласился Букреев, думая, как рассказать об этом, чтобы иметь право рассказывать в общем-то постороннему человеку. — Представьте себе такое... Личный состав мог получить приличную дозу облучения. И вот... один офицер, подвергая себя смертельному риску — это не литературное сравнение, так и было на самом деле, — совершил, как говорится, подвиг. Заметьте, он прекрасно себе представлял, чем все это может для него кончиться. Но, к нашему с вами удовольствию, обошлось: и подвиг налицо, и все здоровы-счастливы.
— Что ж, такое приятно описывать, — сказал Савинцев.
— Конечно, — усмехнулся Букреев. — Аплодисменты, цветы...
— А кому-то и орден, — подсказал Савинцев. — И пробивать, наверно, не надо?
— А если посмертные цветы на братскую могилу? — Про орден Букреев пропустил, не заметил как-то. — Тогда что?
— Ну, зачем же так мрачно! — обратился за поддержкой к замполиту Савинцев. — Ведь все хорошо кончилось?
— А иногда и могилы нет, — проговорил Ковалев, не глядя на него. — У подводников — своя специфика...
— Я понимаю... — Савинцев помолчал, понимая, что сейчас надо помолчать, чтобы ничем их не обидеть случайно, но — что поделаешь? — у каждой профессии своя специфика, у журналистов — тоже... — Но вот о том, что вы рассказали... Ведь о таком подвиге надо же писать?!
— Наверно... — Букреев пожал плечами. — Только не надо на этом точку ставить. Меня, как командира, еще и другое интересует: почему они дошли до того, что этот подвиг стал необходимостью? Ведь вся ситуация была вызвана целой серией ошибок других людей. Какие это ошибки? Почему? Как?.. Для воспитания моего экипажа, да и для моего собственного воспитания — это важно?
— Безусловно, — согласился Савинцев. — Тут вы правы, конечно. Но...
— Вот на этом бы и воспитывали, — сказал Букреев. — А не на одних только подвигах. — Он перехватил взгляд корреспондента, тоже невольно покосился на свои орденские планки и усмехнулся: — За какие все-таки подвиги награжден? Так ведь?
Савинцев расхохотался:
— Ну, теперь уж не спрошу.
— А я бы вас разочаровал: не за подвиги, а за освоение новой техники. За то, что моим людям не пришлось рисковать жизнью из-за какого-нибудь ротозея. За то, что я взял у родителей столько-то сыновей — и всех им потом вернул. Вот за это.
— Я понимаю, Юрий Дмитриевич. Но... Товарищи, вы же и меня поймите: с чем я вернусь в газету? С рассуждениями о подвиге? — Савинцев показал на свой блокнот. Философия философией, но от него же материала ждут!
— Если газете нужен подвиг — может, дадим товарищу подвиг? — Ковалев с улыбкой посмотрел на Букреева.
— Ну... Если так уж нужно... — Тут Букреев уже мог понять: человеку приказали — человек должен выполнить.
— Позарез нужно, Юрий Дмитриевич, — попросил Савинцев.
— Добро... — Букреев вздохнул. — Подкинем что-нибудь. В последний раз... И с механиком нашим познакомим.
— А скажите... Если это не секрет, конечно, — поспешно добавил Савинцев. — Как фамилия того офицера... ну, который... о котором вы говорили?..
— Сказал же, что познакомлю. — Букреев взглянул на часы, встал и пригласил Савинцева отобедать с ними в кают-компании.
Только после разговора с доктором Филькину вдруг открылось, как он подвел вчера Марию Викторовну. Он-то хотел им всем праздник устроить, сюрприз преподнести, а вышло, как объяснил ему Иван Федорович, что никто ее не ждал, и она это заметила.
От одной мысли, каким он теперь должен казаться ей невзрослым, несерьезным, а то даже и просто непорядочным человеком, каким зеленым лейтенантиком, на которого, выходит, вообще нельзя ни в чем положиться, выглядит он в глазах всех остальных, — от этой мысли Филькин приходил прямо в отчаяние.
К концу дня его вызвал к себе замполит. Можно было, конечно, предположить, что Максим Петрович станет его отчитывать за тот случай с книжкой, но, во-первых, что уж теперь-то мораль читать, если он, Филькин, и без того сполна наказан, а во-вторых, слишком бы это был легкий и желанный разговор, чтоб всерьез надеяться на такое везение.
То уже непоправимое, что произошло в кафе, связывалось теперь в представлении Филькина с такими серьезными понятиями об офицерской чести, что в старые времена за подобный поступок... Что-то такое вспомнилось Филькину, обрывки некогда вычитанных им фраз, среди которых мелькали слова «сатисфакция», «милостивый государь», «к барьеру», а вслед за ними хотя и более поздние слова, поспокойнее, но тоже такие, что не позавидуешь: «в отставку», «гнать из полка», «не подавать руки»... Вот, значит, и теперь, узнав обо всем, Максим Петрович вызвал его к себе, чтоб хотя и не гнать с лодки, но все же выразить ему, высказать...
«Даже похудел», — с сочувствием думал Ковалев, разглядывая Филькина, пока тот докладывал, что «по вашему приказанию прибыл».
Довольно странно должно было это совмещаться: «по вашему приказанию прибыл» и разговор, который имел какой-то смысл, только если был откровенным, действительно по душам, а значит — совершенно добровольным с обеих сторон. Но так уж было на военной службе, и так, наверное, и должно было быть, что начинался этот разговор «по вашему приказанию», и это обязательное, уставное начало всегда нужно было потом непременно преодолеть.
— Присаживайтесь, Петр Гаврилович, — дружелюбно сказал Ковалев.
Филькин не сумел скрыть своего удивления от спокойного тона замполита, но вспыхнувшая в нем благодарность за этот тон еще горше напомнила ему, что после вчерашнего он, Филькин, явно не заслуживает такого отношения.
— Есть, —
